К концу дня мы раскинули свой бивуак на небольшой полянке, окруженной гигантскими деревьями; пока мои спутники сооружали убежище из листьев, я препарировал добытых по пути птиц. Затем, как и всегда во время охотничьих экспедиций, мы отправились поставить на ночь ловушки.
Для этого на склоне горы мы вырубили молоденькие деревца на протяжении двухсот — трехсот метров и сделали из них нечто вроде изгороди высотой пятьдесят сантиметров, оставив в ней через каждые десять шагов отверстие величиной с ладонь. У каждого прохода мы поместили силки, привязанные к согнутому деревцу, служившему пружиной. Сунув ногу в один из таких силков, животное наступало на палочку, которая приводила в действие всю систему, и мгновенно оказывалось подвешенным в двух метрах над землей, не имея возможности освободиться.
На обратном пути к бивуаку я вдруг остановился, решив, что стал жертвой слуховой галлюцинации: я услышал вдалеке пронзительный свисток паровоза!
— Кто производит этот шум? — спросил я своих спутников.
— Птица, которая бегает по земле и походит на небольшую курицу, — ответил мне Ладжанг.
В ту же минуту раздались другие свистки, гораздо более близкие.
— Спрячься, они идут к нам.
Действительно, едва мы успели укрыться, как из чащи папоротников выкатился маленький темный шар и издал такой пронзительный свист, что у меня заболели барабанные перепонки. После выстрела Пиар устремился вперед и принес мне лесную куропатку, черную, как ворон, с головой, шеей и хвостом красивого ярко-красного цвета. Я никогда не видел подобной птицы, даже в коллекциях парижского музея, и понял, что это был интересный вид. Так оно и оказалось, ибо это была очень редкая куропатка, известная до сих пор лишь по нескольким экземплярам.
Желая доставить это уникальное создание в хорошем состоянии, я препарировал птицу при колеблющемся свете костра, на котором мои спутники варили в стволах бамбука наш каждодневный рис. После еды мы растянули под крышей нашего убежища противомоскитные сетки и легли, чтобы выкурить по ритуальной сигаре из зеленого табака. Именно в такие минуты мои проводники забрасывали меня самыми разнообразными вопросами о природе, о звездах, о боге, о действии ружья или карманного фонаря. Я отвечал в меру своих возможностей, сожалея при этом, что не был в одно и то же время доктором теологии, астрономии и электрофизики и не мог удовлетворить их любопытство.
Ипар всегда засыпал первым, часто с сигарой в углу рта, но Ладжанг долго лежал без сна с затуманившимися глазами, и я слышал, как он вздыхает, встревоженный обилием вопросов, которые теснились в его мозгу и не находили ответа: почему туан сказал мне, что небо — это не огромная крыша над землей, а просто толстый слой воздуха? К чему же тогда прикрепляются солнце, луна и звезды? И ведь он сказал мне, что звезды вращаются вокруг земли в пустоте, как же они не падают вниз? И если правда, что небо — это только воздух, то почему оно иногда голубое, а иногда серое? Я же хорошо вижу, что воздух вокруг меня бесцветен. Как же так? Наверное, он смеется надо мной, этот белый, рассказывая мне подобные истории.
Обычно ночи под открытым небом проходили спокойно, но на сей раз было не так. Мы все спали глубоким сном, когда зловещий треск, сопровождаемый шумом обвала, заставил нас вскочить на ноги.
— Это падающее дерево, не двигайтесь, — закричал Ладжанг.
Земля на маленькой полянке задрожала, и воцарилась тишина. На рассвете мы увидели, что одно из окружавших нас гигантских деревьев рухнуло и его верхушка находилась самое большее в десяти метрах от нашего хрупкого убежища.
— Так был раздавлен прошлым летом старший брат вождя деревни, — сказал Ладжанг.
Но нам в тот день решительно везло, так как, отправившись к своим ловушкам — под проливным дождем, как почти каждое утро, — мы нашли в них циветту, яростно плевавшую в нашу сторону, а затем великолепного фазана аргуса ростом с павлина, с радужными глазками на оперении. Я старательно снял с него кожу, а мясо отдал для бульона. Ничего себе бульон для рядового француза за сто пятьдесят тысяч франков! Именно такую цену платят зоологические сады Европы за одну из этих великолепных птиц.
Не менее удачным был и следующий день. Мы прошагали каких-нибудь два или три часа, когда услышали невдалеке шум, похожий на скрежет тяжелых ворот с ржавыми петлями. Ладжанг повернулся ко мне, его лицо сияло:
— Это она! Птица, за которой мы пришли!
Бесшумно пробираясь в кустах, мы оказались в двадцати шагах от сидевшей на нижней ветке какого-то дерева птицы, отдаленно напоминавшей попугая. Я тут же понял, что это именно тот вид, о котором меня особенно просили в музее, — ее очертания были мне знакомы по описаниям различных авторов. «Только бы не промахнуться», — думал я, стреляя. Она упала, и мгновение спустя я держал в руках — с чувством сожаления, которое испытываешь при виде сломанного красивого цветка, — эту великолепную птицу с нежно-зеленым оперением, усеянным бархатисто-черными крапинками. Это был рогоклюв Уайтхеда, названный так по имени английского исследователя, привезшего первый экземпляр редкостной птицы с горы Кинабалу в северном Борнео.
Ладжанг разделял мою радость, так как законно чувствовал себя виновником успеха, но Ипар вернул нас к более земным делам:
— Ну хорошо, вы получили вашу птицу? А теперь нужно как можно скорее вернуться в деревню: через три дня будет праздник, и мы не можем пропустить такое.
Мой хозяин часто рассказывал мне о деревне, расположенной в трех днях пути от Бангау, где много веков тому назад жили предки берау, эгоизм и злой нрав которых вызвали гнев духов.
Эти люди жили счастливо на обширной равнине, где рис и плодовые деревья росли сами по себе, а дичь в изобилии водилась совсем рядом с деревней. Они все время ели и пили и стали такими эгоистами, что даже не оказывали гостеприимства путникам, как это принято у даяков.
Возмущенные их поведением, духи леса решили наказать их. Один из них принял образ худой голодной собаки и отправился бродить по деревне. Он получал от взрослых только пинки и палочные удары, а дети забрасывали его камнями. Однажды он вошел в хижину вождя деревни, как раз когда тот кормил своих собак. Увидев это изголодавшееся создание, вождь вскричал:
— Чья это собака? Вышвырните ее вон!
Но не успел один из его сыновей протянуть руку к собаке, как она исчезла, словно по волшебству. В то же мгновение раздался удар грома, и огромное пламя охватило деревню, превращая в камень дома и их обитателей. Катастрофы избежали только те, кто находился вне деревни. Вот эти немногие уцелевшие и были предками нынешних берау.
— Ты видел эту каменную деревню? — спросил я Ладжанга.
— Никогда! Говорят, что это принесет несчастье любому, кто осмелится пойти туда. Но отец нынешнего вождя однажды нечаянно забрел в те места во время охоты и, вернувшись, рассказал о том, что видел. Он говорил, будто там одни люди лежат, другие стоят, а один так даже застыл в дверях своей хижины с курицей в руках, и все окаменевшие.
Понимая, что все это только легенда, я говорил себе: а ведь эта небылица, пожалуй, не совсем лишена основания. Жители какой-нибудь деревни вполне могли быть обращены в камень раскаленной лавой вулкана, наподобие обитателей Помпей или — совсем недавно — Сен-Пьера на Мартинике. Поэтому я предложил своему хозяину пойти посмотреть на этих оранг-бату (каменных людей), но он не проявил особого энтузиазма и сослался на авторитет вождя, который, по его словам, конечно, запретил бы мне видеть эти проклятые места.
Но вождь деревни, которого я по возвращении завалил подарками, долго размышлял и в конце концов заявил, что, собственно, этот запрет имел силу для даяков, но, вероятно, не для белого. Поэтому ничто не может помешать мне увидеть окаменевшую деревню; вождь настаивал только, чтобы мои проводники оставались поодаль, а я подошел к ней один.
В течение первого дня мы шли все время лесом, но на следующий день лес внезапно кончился, и перед нашими глазами, привыкшими видеть не дальше чем на десять метров, открылся великолепный пейзаж. До самого горизонта тянулась цепь холмов, покрытых лугами с высокой, колыхавшейся на ветру травой; повсюду мирно паслись стада крупных животных — зрелище неповторимое для натуралиста. Кабанов, оленей мунтжаков и больших оленей замбаров с великолепными рогами, державшихся по одному, семьями или небольшими группами, вовсе не тревожило, что мы шли среди них. Меньше чем за два часа я насчитал более сотни этих животных, вероятно, никогда не видевших человека. Некоторые подпускали к себе на несколько шагов, рассматривали нас своими огромными удивленными глазами, затем не спеша, почти неохотно, удалялись и, как только мы проходили, вновь принимались щипать траву.