Это был подлинный рай, и я проклинал себя зато, что не взял фотоаппарат. Но тут Ладжанг показал мне вдали несколько больших черных силуэтов на вершине одного из холмов. Когда мы приблизились, я увидел, что это была группа дольменов[31], таких же, как в Бретани. Всего их насчитывалось шесть, и каждый состоял из четырех больших, поставленных на ребро камней. Камни поддерживали плоскую плиту, которая закрывала огромный кувшин, сделанный из чего-то похожего на цемент.
— Это каменные могилы наших предков н’горек, — сказал мне Ладжанг, — а в кувшинах спрятаны их кости.
Где эти древние люди отыскали такие огромные каменные глыбы? Как они сумели принести их сюда? Из чего состоял цемент, пошедший на изготовление кувшинов? Такими вопросами я задавался, пока мы продолжали шагать в поисках окаменевшей деревни.
Миновав дольмены, мы вскоре подошли к Бахау в том месте, где в него впадает небольшая речка; мои спутники называли ее Мепоун. Мне было очень странно видеть реку, по которой мы несколько недель поднимались с таким трудом, превратившейся в простой ручей — теперь мы могли перейти его вброд.
Вдруг мое внимание привлекло небольшое дерево с крупными желтыми плодами. Приблизившись, я увидел обыкновенные лимоны, редко встречающиеся в тропиках; они были совершенно зрелые и очень большие.
— Это дерево, посаженное нашими предками, — сказал Ладжанг.
Присутствие цитрусового в совершенно необитаемом районе могло показаться странным, тем более что мне никогда не приходилось их видеть даже близ даякских деревень. Однако я не стал предаваться бесплодным размышлениям, а принялся рвать ниспосланные провидением фрукты. Их было ровно тринадцать — число, которое у нас заставило бы, наверное, призадуматься многих. Для моих же спутников-даяков и для меня это означало попросту тринадцать порций лимонада из речной воды — восхитительного освежающего напитка, столь приятного после долгого перехода.
Уголок этот показался нам идиллическим, и мы решили устроить привал. Пока Ипар сооружал убежище, Ладжанг примостился половить рыбу удочкой, которую я ему подарил. Он пользовался излюбленной наживкой даяков, а именно… собственными экскрементами, лежавшими у него под рукой на большом листе, подобно банке с личинками рядом с рыболовом на берегу Сены.
Я же побрел по берегу Бахау, вооруженный своим карабином 8,57, надеясь встретить кабана. Кабана я не увидел, но заметил несколько больших рыб, державшихся неподвижно у поверхности воды в ожидании насекомых или падавших с деревьев плодов. Я выстрелил в ту, которая показалась мне самой крупной, и, когда успокоилось волнение, вызванное ударом пули, увидел ее серебристое брюшко, блеснувшее на поверхности. Я тут же отправился за добычей, опасаясь, что рыба была оглушена и может в любой момент очнуться.
Это был усач — хищная рыба с серебристой чешуей, обязанная своим названием нескольким усикам вокруг рта; он весил никак не меньше трех килограммов. Я вошел во вкус и решил подождать, пока другие рыбы не успокоятся и не вернутся на поверхность. Так оно и получилось: после получасового ожидания я смог внести в свой актив другой прекрасный экземпляр. Этого было более чем достаточно, и я решил вернуться на бивуак.
Ипар уже поставил на огонь котелок, в котором ключом кипела вода: варилась вяленая оленина. Мои рыбы были встречены с энтузиазмом, немедленно разрезаны на куски и брошены в котелок с мясом. Только теперь я заметил панцирь великолепной черепахи, найденной, по-видимому, моими спутниками, но тела животного нигде не было видно.
— А где черепаха? — спросил я Ипара.
— Там, — ответил он, показывая на котелок.
Я был горько разочарован этим открытием: внезапно у меня появилось ощущение, что мои спутники меня предали. Они хорошо знали, что я интересуюсь всеми животными, и потому, опасаясь, что я захочу сохранить черепаху, убили ее, не дожидаясь моего возвращения. «Но ведь недостатка в мясе не было! — думал я. — И я не сделал им ничего плохого». Нет, решительно во всем мире люди одинаковы.
Пока я предавался этим горьким размышлениям, над бивуаком сели два зеленовато-розовых голубя. К счастью, охотничье ружье было у меня под рукой, и обе птицы упали к нашим ногам. Одна была в прекрасном состоянии, и ее можно было сохранить, другая — испорчена дробью. Я отдал ее Ипару «на кухню» и с ужасом увидел, что он бросил ее, как есть, в котел, где уже варились олень, рыба и черепаха.
— Ты даже не ощипал перья? — спросил я.
— С какой стати? — величественно ответил он. — Они выпадут сами!
Можно не добавлять, что суп, который мы ели в тот вечер, был довольно-таки густой!
На следующий день пейзаж несколько изменился. Там и сям появлялись лужайки, заросшие малайскими рододендронами с большими розовыми цветами, и небольшие кущи деревьев. На опушке одной из таких рощ мои проводники остановились.
— Каменная деревня там, — сказал мне Ладжанг.
Я прошел в зарослях метров пятьдесят и внезапно застыл на месте от удивления. Передо мной высилась огромная скала, словно большой корабль, выброшенный каким-то чудом на середину обширной равнины.
На отвесном склоне скалы виднелись странные фигуры, одни округлые, другие продолговатые; все это напоминало барельеф с изображением человеческой толпы. Присмотревшись получше, я увидел, что эта огромная каменная глыба не была однородной, а состояла из мягкой на вид горной породы с вкрапленными в нее кусками кремня, из которых отдельные были величиной с арбуз. Дождевая вода, тысячелетиями стекавшая по каменной стене, размыла рыхлую породу, отчего вкрапления кремня выступили наружу, образовав в конце концов фантастический барельеф, породивший легенду об окаменевшей деревне.
Когда я уже собирался вернуться к своим спутникам, мое внимание привлекла гроздь из трех летучих мышей, спавших на скале. Так как мне очень хотелось добыть этих животных, как правило, редко встречающихся в экваториальных районах, то я вскинул ружье и выстрелил. Звук выстрела, отраженный скалой, раскатился, как пушечный залп, а три летучие мыши кучкой упали к моим ногам.
Выбравшись из зарослей, я заметил обоих своих проводников, они стояли с зелеными лицами, дрожа всем телом от ужаса.
— Не бойтесь, со мной ничего не случилось, — закричал им я, показывая свою добычу.
Ладжанг первый взял себя в руки и улыбнулся, стыдясь своего страха:
— Подумать только, что ни один мужчина из деревни не осмелился бы прийти сюда! А ты стреляешь из ружья, и с нами ничего не делается! Поистине, времена изменились…
За два месяца, проведенные в Бангау, мои коллекции стали намного богаче. У меня были три ящика с чучелами птиц и ящик, набитый шкурами и скелетами млекопитающих. Что касается насекомых, то я просто не знал, что с ними делать; жесткокрылые и бабочки, переложенные ватой, тысячами накапливались в коробках из-под сигар.
Впрочем, все эти коллекции доставляли мне много хлопот. Влажность воздуха была такова, что шкуры портились, теряли перья и шерсть, а насекомые превращались в комочки беловатой плесени. Через каждые несколько дней мне приходилось выставлять на солнце чучела и шкуры животных, а насекомых чистить одного за другим обмакнутой в спирт кисточкой, что губило наиболее хрупкие экземпляры. Я не говорю уже о том, что достаточно мне было на мгновение ослабить свою бдительность, как собаки, кошки и свиньи утаскивали у меня кто птицу, кто шкуру или череп, на которых не было, однако, ничего съедобного!
31
Дольмены — древние гробницы, сложенные из нескольких огромных каменных глыб и плит, поставленных вертикально и перекрытых массивной горизонтальной плитой; сооружались, вероятно, для погребений родовых старейшин. Встречаются на северо-западе, западе и юге Европы, в Крыму, на Кавказе, в Северной Африке, на Ближнем и Среднем Востоке, в Корее и Японии. — Прим. А. Г. Банникова.