— Здравствуй, Данила. — И Маргарите показалось на этот раз, что голос доктора звучал тише и слаще.
— Закройте дверь — мухи налетят, — ответил мужик, и Маргарита шарахнулась в комнату.
— Мы с заказом: нахлебница у меня померла. Что за гроб спросишь?
Данила поглядел в окно.
— Не, я не возьмусь.
— Почему?
— Работы много.
— Ну, а все-таки? Не хоронить же без гроба!
— Без гроба-то? Действительно, не того… Восемь рубликов положите?
Бырдин махнул рукой.
— Ты с ума сошел. Три рубля, и больше никаких.
Данила заглянул в горшок, навалил себе каши в миску и опять забарабанил по столу.
— Ну, так как же? — спросил Бырдин. — Деньги не мои, деньги барышнины. Скажи божескую цену.
— Счастливый путь, — сказал Данила почти дерзко, — как бы меринок ваш не убег!
Маргарита потянула Бырдина за рукав.
— Пять рублей хочешь? — спросил он, делая вид, будто уходит, но уходить было некуда.
— Не. Теперича для нас время не простое, а золотое. Меньше семи рублей за березовый гроб никто с вас не возьмет.
— Ну, ладно. Делай, только как можно скорей: завтра так завтра. По такой погоде ждать невозможно.
— Ждать, действительно, — дух пойдет, — сказал Данила рассудительно и будто мягко, — но раньше среды не могу.
— Четыре дня! — вскричал Бырдин. — Да ты что, смеешься надо мной, дурак!
— Товарищ, я вам не дурак, — сказал Данила очень тихо; потом пожевал губами и певуче спросил, прикрыв глаза. — Меринок-то ваш не убег?
Наконец, поладили: послезавтра, в понедельник, к утру гроб должен быть привезен. Данила почему-то долго кланялся Бырдину с крыльца, потом, когда доктор и Маргарита уже сели, он выбежал за ними без шапки.
— А росточек, росточек дачницы велик ли будет? — закричал он на всю улицу.
Маргарита объяснила, поднимая руку то над землей, то над тележкой.
Данила лукаво кивал головой, казалось, что он смеется над ними и вовсе их не слушает.
— Смотри, я к десяти часами батюшку закажу, — крикнул Бырдин, с удовольствием ощущая всей спиной движение громоздких колес, — не надуй с гробом-то!
Тележка, подпрыгивая, заколесила по пыльным сельским улицам. Зеленая луковица и крест колокольни запрыгали невдалеке в синем солнечном небе.
— Какие грубые люди стали, — сказала Маргарита задумчиво.
— Ненадолго. Все опять на свое место станет.
В батюшкином саду надо было жасминные кусты раздвигать руками. На балконе попова дочка мыла пол. Ведра брякали, ухали, звенели. Батюшка, с косицей, пришел с огорода и стал перед приезжими, пряча руки и извиняясь: руки были в земле.
Бырдин объяснил ему все очень кратко и быстро, и он понял сразу. Оказалось, хоронить можно и не на кладбище, можно в саду, если господину доктору это угодно.
— Крест заказали, — спросил священник, — или сами делать будете?
О кресте забыли. Батюшка обещал сам сколотить.
— Ну, времена, ну, времена! — бормотал он. — Покойника из провинции не вывезти, а? Что вы скажете?
Он обещался быть с причетником вовремя и попросил зайти выпить чаю. Но внезапно Бырдин почувствовал, как ему надоела смерть Варвары Ивановны.
— Нет, нет, мы спешим. Барышня устала. Лошадь вечером на станцию пойдет.
Опять стали отводить жасмин от лица, плечами раздвигать упругие ветки.
В шестом часу вернулись домой. Верочка вышла из сада к Маргарите: в одной руке у нее была джанниевская «Эпоха великих реформ», в другой — беспорядочный букет лютиков, незабудок и куриной слепоты.
— Хотите поставить это наверх? — спросила она. — Если у вас нет воды, я могу вам дать свой кувшин.
Маргарита поблагодарила. Больше ей вовсе не хотелось плакать. Она взяла цветы и поднялась наверх. И уже в коридоре ее удивил очень неприятный, какой-то даже просто противный запах.
Данила мог гроба не привезти, но он привез его. Слез с телеги, подал руку всем, кто попался, небрежно пересчитал деньги и очень бережно запрятал их на груди.
Гроб подняли наверх. Он оказался на шесть вершков больше покойницы. Побежали сказать об этом Рабиновичу, который рыл могилу. Рабинович, красный, растрепанный, бился с лопатой вокруг круглой ямы — он никак не мог обточить углы. Послали за мужиком, хуторянином, в версте, нашли его, привели, дали лопату. Рабинович бросился в гамак и накрылся газетой.
Тем временем на верхнем балконе дамы обивали гроб куском мадепалама. Мать Верочки только распоряжалась да иногда сыпала гвозди в протянутые руки. Гроб походил на узкое и длинное корыто и весь был в щелях и сучках. На крышке лучиной, обмакнутой в чернила, нарисовали крест; подушку набили сеном.