Как потом оказалось, больше, чем снегом, я измазался собачьим говном. Наверное, поэтому чувство защищенности все не приходило. Дым усиливался, а Колька не появлялся.
Я подошел к проему.
Могло, конечно, оказаться, что все здесь происходящее – простое совпадение. Дом загорелся случайно, он оказался по соседству с жильем недавно сгоревшей женщины не нарочно. Моя Маринка совсем в другом месте. Могло? Могло. Но, это было бы глупо.
Если за этим окном меня ждет смерть, то, здравствуй, костлявая старуха, я тебя не боюсь! Я положил пальцы на подоконник, подпрыгнул и выпрямился на руках. Потом, закинул левое колено и перевалился внутрь. Мне нужно было проникнуть в дом грациознее, чем Чебоксаров, не потому что на меня кто-то смотрел со стороны и мог сравнить. А просто для самоуспокоения.
По рукам текла кровь, я изрезал пальцы осколками стекла. В лицо ударил жар, легкие наполнились дымом. Мне казалось, что если я сделаю еще один шаг в сторону двери, то умру. Я заорал что есть силы. Вначале просто: «А-а-а», потом стал сыпать проклятиями. Я вспомнил все самые грязные ругательства и стал стрелять ими неизвестно в кого, просто так, в воздух. Подбадривая себя этими воплями, я решился и переставил вперед правую ногу. Ничего не случилось. Тогда я шагнул еще. Не умер. Шаг, еще шаг, еще. Около косяка у меня в голове что-то лопнуло. Или снаружи. Как будто с тела спала некая оболочка и я наконец вылупился. Страх исчез! Я мог трогать огонь.
Теперь я обернулся.
Это была спальня. В ней никого. Я вернулся и заглянул под кровать. Там стояли два чемодана.
В следующей комнате находились тумбочка с телевизором и диван. Здесь было уже гораздо больше дыма и кроме дыма снова никого. Я поспешил в коридор. Тут царила полная мгла. В дальнем углу на стенах горели обои. На полу лежал Колька. Он был весь в крови, как будто специально измазался. В руках он держал тело моей дочери. Я видел только Колькину голову и часть туловища. Ноги и задница остались за порогом в другой комнате. Чебоксаров шевелился и надсадно кашлял.
Я подбежал к нему, взял из его рук Маринку и опрометью бросился к открытому окну. Не знаю, как я перепрыгнул через подоконник и главное, как приземлился на землю, не причинив себе никакого вреда. Я положил Маринку, скинул с себя дубленку, бросил в снег и переложил на него дочь, потом заскочил обратно в дом. Колька тянул ко мне руки. Я схватил его за воротник и поволок к выходу. Вместе с Колькиными ногами из-за косяка показалась вешалка. Она зацепила Кольку за штанину, уперлась в наличник и не пускала. Вешалка и чебоксаровские ботинки горели. Я тоже начал кашлять. Вначале я просто яростно дергал Кольку, надеясь, что вешалка сама отцепится, потом пинал по ней и, наконец, решился, нагнулся в пламень и порвал штанину. После того, как мне удалось оттащить Чебоксарова метра на три, в то самое место, где только что находилась моя голова и Колькины ноги, упала горящая балка.
Наверное, огонь почуял кислород и устремился в спальню. Теперь у «Дальтоника» горели не только ботинки, но и брюки. Счет шел на секунды. Вот окно. Я понял, что не смогу поднять этот кусок мяса.
– Ну-ка, давай сам, – крикнул я и пнул его по ребрам для придания бодрости. А че мне его больно-то жалеть?
Дальтоник что-то промямлил.
– Давай, давай, а то сгоришь к чертям собачьим.
Он вцепился мне в ноги, потом в батарею, потом в подоконник. Я спрыгнул на землю и стал тянуть его снаружи. Наконец он перевалился и мы оба упали, причем он стукнул меня по голове своим долбанным гипсом.
В ясном и чистом небе летел самолет. Я увидел его на долю секунды, но запомнил на всю жизнь Горящий дом, дым, ветви яблонь и самолет. Я отвалил с себя этого борова и пополз к дочери.
Она тоже была вся испачкана в крови. Но, это была не ее кровь, а Чебоксарова. Я осмотрел ее всю, никаких ран и видимых повреждений. Но! Она не дышала, не шевелилась и не издавала ни звука. Она была мертва.
Возникло ясное понимание того, что дальше мне жить незачем. Просто незачем и все. Кто-то называет это любовью, а кто-то просто инстинктом продолжения рода. Я не знаю.
Мне стало так обидно. Просто до слез. Я заплакал. Не заорал с горя, не завыл от злости, а тихо заплакал от обиды. Если бы мне теперь сказали, ляг на ее место и сдохни, тогда она встанет. Я бы не раздумывая лег и сдох.
– Дочь, – позвал я вслух. – Открой глаза. Давай лучше я вместо тебя. О! Давай я помру. О! Давай я отдам свою жизнь, а если она никому не нужна, то руку или ногу. Или селезенку! Я готов мучиться всю жизнь, я согласен ослепнуть, оглохнуть или сойти с ума, если это нужно для того, чтобы ты встала! О! Открой глаза! Пожалуйста! Эй, вы, скажите мне, что я вам должен отдать, чтобы она встала? Эй, ты, наверху, забери меня, чтобы она встала. Дочь, живи, улыбнись. Я готов на все ради тебя!
– Я тебе не верю, – сказала дочь. Она открыла глаза и посмотрела на меня. – Ради меня ты даже не можешь бросить пить.
Она опять закрыла глаза.
От паха к голове поднялась теплая волна. Горячая, прямо кипяток. Забило в висках. К рукам прилила сила. Как будто мне двадцать лет, я стою на стадионе, и размалеванный Бутусов со сцены поет «Я хочу быть с тобой». Только в тысячу раз сильнее. Или, как будто я в пятом классе и Ленка Петрова сказала мне: «Я тебя люблю». Только в сто раз сильнее. Или как будто я совсем ребенок и меня поцеловала мама, только все равно сильнее.
Теперь я разревелся во всю.
– Я брошу! – прошмыгал я. – Я брошу. Мне это раз плюнуть! Слышишь, Маринка! Больше никогда!
Я был уверен, что говорю правду. Теперь я смеялся. И плакал. Плакал и смеялся.
Я присел, поцеловал дочь, обнял ее и погладил по волосам, потом подошел к Чебоксарову. Он стоял на коленях и тряс головой.
– Как ты? – спросил я.
– Не знаю, – он поднял лицо. Страдальческое выражение сменилось испугом, когда он посмотрел мне за спину. Там что-то двигалось.
Я хотел обернуться, но не успел, а получил удар по почкам, потом по затылку. Меня бросили в грязь лицом вниз и раздвинули ноги. Кто-то сильный заломил руки за спину и придавил плечи коленом. Послышался витиеватый мат и устрашающие крики. Замелькали тени. Краем глаза я видел, что Чебоксарова распластали в такой же позе.
Вначале я решил, что это сообщники похитителей, потом понял, что прибыл спецназ и, для начала, как это у них водится, роняет всех подряд без разбора.
Снег забился под джемпер, проник под рубашку и таял на пузе.
Колька пытался что-то втолковать ребятам в бронежилетах, но его никто не слушал, наоборот, за словоблудие ему пришлось схлопотать пару лишних тумаков по черепушке.
Мы лежали и сопели минут десять, я задыхался. Наконец появился Спарыкин. Он кому-то что-то втолковал, и хватка ослабла. Вместе со Спарыкиным прибыл Полупан. За то время, что мы не виделись, они успели спеться. Когда нам разрешили сесть, дом уже вовсю горел снаружи.
Спарыкин пытался мне что-то объяснить, но я ничего не слышал из-за воя сирен. Я подошел к дочери и хотел взять ее на руки, но меня опередил Полупан, он подхватил Маринку вместе с дубленкой и понес к воротам. Я пошел сам, а Чебоксаров повис у Спарыкина на шее и заковылял, еле-еле переставляя свои огарки. На пути нам попадались деловитые пожарные, разматывающие бухты со шлангами.
Я поискал глазами собаку, но ее нигде не было. Псина совсем не дура, умеет вовремя спрятаться. Я встретился взглядом с Колькой. Вид у него, надо сказать, был весьма трагический. Черное лицо, всклокоченные волосы, кровь на дымящейся одежде, обуглившиеся ноги. Да еще этот идиотский гипс. Мне стало его жалко.
– Наверное, у тебя сильные ожоги, – выразил я свои соболезнования.
Он пожал плечами. За воротами он бухнулся задом в снег, а Полупан присел на корточки и положил на правое колено мою дочь, отставив левую ногу на носок для балансировки.
– Там в комнате лежал мужик, – сказал Чебоксаров.
– В какой комнате? – не понял полковник.
– В доме.