— О-хо-хо, грехи мои тяжкие, — простонал вдруг шеф. — Ее-то каким ветром сюда принесло?
— Светлана приехала? — с легким испугом спросила Вера. Картина полуголого Молчанского и рядом ее самой, одетой в банный халат, могла распалить и без того ревнивое воображение супруги шефа. Доказывай потом, что ты не верблюд!
— Нет, не Светлана. — Начальник болезненно скривился. — Как раз наоборот. — И, видя непонимание на Верином лице, пояснил с очередным вздохом: — Котя.
Котя, точнее, конечно, Катя была той самой молодой, длинноногой, пышногрудой и абсолютно безмозглой любовницей, которая путала эссенцию с квинтэссенцией. Звонок в домофон раздался снова, и Молчанский наконец сообразил нажать кнопку, отпирающую ворота, и, все так же шаркая ногами, побрел к двери.
— Вот на хрена было все запирать? — раздраженно спросил он. — Ты же знаешь, что я терпеть не могу запертые пространства.
— У вас вчера кто-то машину взорвал, если вы забыли, — напомнила Вера. — Не знаю, как вам, а мне было как-то спокойнее спать в запертом доме.
— Семи смертям не бывать, а одной не миновать, — туманно заметил Молчанский и распахнул дверь. В круглую прихожую ворвалась Катерина, неся с собой запах осеннего утра, тумана, свежести, перемешанный с ароматом духов, легких, ненавязчивых, очень утренних, таких, какими и полагается быть дорогим духам в семь часов утра.
— Привет, Пусечка. — Катя вытянула накрашенные губки для поцелуя, но щеки любовника не коснулась — берегла помаду. — Совсем ты одичал, сам не звонишь, трубку не берешь, сидишь тут на даче, как сыч. Уже голенький? Это хорошо. Сознавайся, ты меня ждал?
Она протянула длинные ловкие пальчики с ярким маникюром к узлу на полотенце, попыталась развязать, Молчанский сделал шаг в сторону, Катя подняла глаза и тут увидела стоящую в глубине кухни Веру. Глаза ее запылали.
— Вот оно что, оказывается! — В ее воркующем до этого голосе теперь был металл. — Я-то, дура, понять не могу, куда ты подевался, а ты тут, на даче, с бабами развлекаешься! Мне ты сюда, помнится, приезжать запрещал. «Семейное гнездо», — смешно передразнила она. — А эту свою подстилку тебе тут трахать моральный кодекс не запрещает?
— Кать… — В голосе Молчанского звучало предостережение, но красавица предпочла его не услышать. Вера стояла, чувствуя, как у нее пылают уши. Облыжные обвинения не становились менее отвратительными только от того, что в них не было ни слова правды. Оправдываться она считала унизительным, а все происходящее несправедливым.
— Что Катя! — Голос девушки набирал обороты, становился все выше и выше. Она накручивала себя, входя в состояние истерики, из которого, как знала Вера, уже не могло быть выхода. — Ты, скотина, сколько раз я просила тебя развестись со своей старой кошелкой, уйти жить ко мне, дать мне, наконец, статус, которого я заслуживаю, а ты говорил, что для тебя семья — святое! А на самом деле ты все это время просто изменял мне с этой тихоней, с этим ходячим блокнотом, у которого вместо мозгов калькулятор! Ты посмотри на нее… У нее же ноги небритые. И на это ты меня променял? На это, да?! Ты скажи…
Вере казалось, что она сейчас упадет в обморок, несмотря на свои недавние заверения, что никогда этого не делает. Ноги она действительно после возвращения из отпуска побрить так и не удосужилась. Зачем, если с любовником она рассталась, а нового нет и не предвидится? Кто ж знал, что ей придется ночевать на полу рядом с практически бездыханным телом Павла Молчанского, а утром принимать душ в его ванной?
Звонкий, хлесткий звук разрезал воздух. Катя схватилась за щеку, а Вера с изумлением поняла, что Павел отвесил любовнице пощечину.
— Ты меня ударил? — прошептала Катя. — Из-за нее? Из-за этой? Значит, она действительно что-то для тебя значит? Значит, она тебе дороже, чем я?
— Кать. — Голос Молчанского звучал устало. — Садись в машину и уезжай. Ты же на машине приехала, правда? Вот и прекрасно. Машину можешь оставить себе. Квартира еще на три месяца оплачена, если за это время ничего не придумаешь, позвони, я еще на полгода аренду продлю. Но на этом все. Расстанемся по-хорошему.
— Ты меня бросаешь? — В голосе девушки теперь звучали слезы. — Значит, все, что я сделала, я, получается, сделала для нее?
— Я не очень понимаю, что ты такого сделала. — Молчанский поморщился, и Вера поняла, что у него болит голова. Сильно болит, практически нестерпимо.