Прием состоялся в главном зале, который был не так уж велик – немногим больше тронного зала в старом дворце, – но отделан куда менее эксцентрично: резьба, делавшая его похожим на сталактитовую пещеру, да шерстяные ковры, а может быть, гобелены на стенах.
Проконсультировавшись с Лангтуном Хемблу относительно уместности маленького иссиня-черного платья от Версаче – которое, к сожалению, было признано слишком коротким – я остановилась на длинном платье без рукавов из зеленого шелка, с воротником-стойкой в китайском стиле. Надевая такие туалеты, я долго и придирчиво разглядываю себя в зеркале; на сей раз предварительная, по-фашистски жестокая диета помогла мне выдержать дотошную самопроверку, и, что весьма приятно, в тот вечер моему платью делали такие комплименты, которые означают, что люди восхищаются именно твоим видом, а не удачным превращением старой коровы в молодую телочку.
На приеме присутствовало человек, наверно, двести. В основном это были туланцы, но помимо них пришло еще десятка два индусов и пакистанцев, энное количество китайцев, малайцев, еще каких-то уроженцев Востока, чью национальную принадлежность я так и не определила, и горстка японцев. Да и западных личностей откуда ни возьмись набежало порядочно; я даже не подозревала, что во всем Тулане их наберется так много, как оказалось в одном лишь Туне.
Меня представили верховному комиссару Индии, послам Индии и Пакистана, а также разным консулам, почетным и обычным, включая Джоша Левитсена, прибывшего в несуразном костюме-тройке, который вышел из моды еще во времена его школьного выпускного бала. Вероятно, чтобы отвлечься от этого обстоятельства, он уже прилично набрался к тому моменту, как мы пожали друг другу руки.
Принц подводил меня к своим министрам, советникам и членам семьи. Последняя категория включала его унылого брата с женой, чей сын наследовал трон в случае, если у Сувиндера не будет детей, а пока учился в принадлежащем «Бизнесу» швейцарском пансионе. Потом я также перезнакомилась с представителями других благородных семейств, которых насчитывалось не более дюжины; с группой почти неотличимых друг от друга лам в шафранно-желтых одеяниях; с парочкой индуистских жрецов, чьи одеяния выглядели почти вызывающими; кроме того, я была представлена тем туланским сановникам, с которыми разошлась четыре года назад в «Твин-Оттере» и накануне – в министерстве иностранных дел.
Мне пришлось много кланяться и много улыбаться. Я всегда благодарила судьбу за прекрасную память на имена и теперь, не нуждаясь в подсказках, поздоровалась с такими людьми, как старший инспектор иммиграционной службы Шлахм Тивелу, министр внутренних дел Хокла Нинипхе и премьер-министр Джунгеатаи Румде. Все они были польщены. Я заметила женское лицо, которое точно где-то видела раньше, но не сразу вспомнила: это была одна из фрейлин старой королевы.
Иностранное присутствие олицетворяли британцы из МДС и американцы из Корпуса мира – как и положено, молодые, полные энтузиазма, наивные и энергичные, несколько учителей, в основном из Англии и Франции, парочка докторов-австралийцев и один хирург-индиец, группа неотесанных канадских инженеров и подрядчиков, занимавшихся относительно мелкомасштабным строительством, горстка потных европейских бизнесменов, которые надеялись получить у туланских министров лицензию на землепользование, и профессор геологии из Милана, внешне привлекательный, но ядовито-самодовольный, с целым эскортом студенток.
Только когда начинаешь вглядываться, только когда насмотришься на ослепительно-белые вершины вверху и переведешь взгляд на то, что тебя окружает, начинаешь видеть все разнообразие форм.
– Работают они из рук вон плохо.
– Неужели?
– Сладу нет. Толку от них никакого. Не понимают, что такое рабочее время. По-моему, они вообще не понимают, что такое время, – возмущался рослый, грузный бизнесмен-австриец, крепко вцепившийся в бокал с коктейлем.
– Да что вы говорите? – отозвалась я.
– Именно так! У нас фабрика в Сангаману: сами понимаете, небольшое, вернее даже сказать – просто крохотное предприятие по производству очков и национальных украшений. Мы получили средства от Всемирного банка и разных негосударственных организаций, и этот проект призван был обеспечить столь необходимые здесь рабочие места. И дело могло приносить более или менее приличный доход, если бы не рабочие – они неисправимы. Забывают, что надо ходить на работу. Уходят до звонка.
Они, по-моему, вообще неспособны понять, что рабочая неделя длится пять или шесть дней – то отправляются пахать землю, то идут собирать хворост. Мириться с этим нельзя, а что делать? Эта фабрика для моей компании ровным счетом ничего не значит. Нет, на самом деле что-то, конечно, значит, хотя так мало, что практически, можно сказать, ничего. Но, видите ли, в Сангаману это самый крупный работодатель! Сказали бы спасибо, что там есть фабрика; казалось бы, они должны стараться, как мы, изо всех сил, чтобы наладить дело, а они пальцем о палец не ударили. Таких можно только пожалеть. Местный народ – как дети. Да, так и есть, неразвитые, как дети.
– Ну и ну. – Я покачала головой, изобразив заинтересованность.
Вскоре я под каким-то предлогом удалилась, оставив этого субъекта мрачно соглашаться с немцем-топографом, что, дескать, местные ни на что не способны. Мне хотелось найти кого-нибудь менее зашоренного, свободного от расхожих ярлыков и представлений.
На глаза мне попался командир ополчения Сриккум Пих, застывший без движения в тесном парадном мундире, какие, наверно, носили британские офицеры в прошлом веке.
– Господин Пих, – поклонилась я.
– О, миз Тэлман. – Сриккум Пих был стар, слегка сутул, ниже меня ростом, с копной самых седых волос во всем Тулане.
– Мне очень нравится ваш мундир. У вас поистине величественный вид. А меч просто поражает воображение.
Господин Пих с готовностью откликнулся на лесть. По всей видимости, он совмещал посты командира ополчения, главнокомандующего вооруженных сил, министра обороны и начальника штаба армии. После того как он дал мне рассмотреть ослепительно сверкающий, украшенный изящной гравировкой меч, который кто-то из его предшественников получил в дар от индийского магараджи сто лет назад, мы разговорились о щекотливых особенностях его службы и о миролюбивом характере туланцев.
– Мы очень плохой солдаты, – сказал он, без видимого сожаления поводя плечами.
– Ну, если вам не надо сражаться...
– Очень плохой солдаты. Монахи лучше.
– Монахи?
Он утвердительно кивнул:
– У монахи есть состязания. Вот такие. – Он изобразил движение, которым натягивают тетиву.
– Состязания по стрельбе из лука? – переспросила я.
– Правильно. Четыре раза год они соревноваться, весь сампал, весь дом монахов против всех других. Из лука. Но всегда пьянство сначала.
– Они сначала напиваются?
– Пьют кхотсе. – Так называлось местное пойло, перебродившее молочное пиво, которое я пробовала только однажды, в свой первый приезд. Думаю, даже самые страстные любители этого напитка согласятся, что к нему нужна особая привычка. – Напиться, – продолжал Сриккум Пих, – потом они выпускать стрелу. Некоторые очень хорошо. Попадать в центр мишени, стрелять в точку. Но. Начать хорошо, потом напиться, заканчивать не хорошо. Смеяться слишком много. Падать. – Он покачал головой. – Грустное положение дел.
– Значит, вы не можете использовать этих монахов в качестве солдат?
На его лице отобразился благоговейный ужас:
– Ринпоче, Тсунке, верховный лама, главный жрец, они мне не разрешать. Ни один не разрешать. Они очень...– он надул щеки, выпустил воздух через рот и покачал головой.
– А разве у вас нет кого-нибудь вроде самураев? По-моему, я что-то читала о представителях военного сословия. Как они называются? Треих?
– Они не хорошо тоже. Самый плохой. Все размякли. Очень мягкие люди теперь. Слишком много жить в домах, как говорится. Из них плохой офицер, вы разве не знаете. – Он опять покачал головой и внимательно изучил свой пустой бокал. – Грустное положение дел.