Долина была аккуратно обведена мертвым кольцом гор. Тусклый свет луны, закрытой вуалью мелких облачков, ложился на разбросанные кругом повозки, умиравших животных и двигавшиеся тени недобитых людей. Тысячи шакалов, спустившихся в долину, плакали детским криком, задыхаясь от изобилия добычи. Над ними летали, громко каркая, их вечные крылатые спутники — воронье. Еще выше рассекали воздух громадные горные коршуны.
Город, освещенный ярким светом пожара, с его башнями, минаретами и куполами мечетей, придавал декоративно неестественный характер всему пейзажу.
На повозке лежал, уставившись полузакрытыми глазами в небо, брошенный труп великого авантюриста.
Глава XXXII
О НОВОЙ МЕККЕ ВОСТОКА — МОСКВЕ И О СЛАВЕ ЛИ ТА-ЧУ — ПОЭТА, МАНДАРИНА И УЧЕНОГО
Эмир Бухарский был последний неограниченный правитель, управлявший народом по шариату так же, как пастух управляет своим стадом. Величайшие деспотии Востока трескались, как яичная скорлупа. Халиф всех мусульман — турецкий султан, — превратился в экзотического эмигранта, разгуливающего по улицам Ниццы; эмир Бухарский и хан Хивинский исчезли с лица истории. В Персии династия Каджаров доживала последние дни.
Не на Мекку и не на ее черный камень «Каабу» смотрел мусульманский Восток. С севера шли новые огненные слова Ленина о национальном освобождении Востока. Рядом с полумесяцем вознеслась красная звезда, и по всем направлениям когда-то христианствующей империи двигались армии с лозунгами освобождения и равенства всех национальностей. Рядом с русским красноармейцем шли турки, латыши, немцы, узбеки, китайцы, туркмены, бухарцы, борясь за одно и то же дело. Весь мир дрожал лихорадкой революции.
И когда я на длинном и узком каюке переплыл Аму- Дарью и вступил на территорию Высокого Афганистана, то в пограничном рабате на стене я прочел декрет эмира: об обязательном обучения в школах, об отмене рабства, об ответственности чиновников перед законом.
История, подгоняемая большевиками, бежала, как скаковая лошадь.
Из маленькой, черной от дыма комнаты рабата открывались два пути: в сказочный Кафиристан — к Бактриане, и в Лондон — в лапы «Интеллидженс-Сервис» или, в лучшем случае, в сводчатые комнаты профессорского коттеджа, — к пыльным архивам, научным дискуссиям, университетским сплетням.
Три дня прошло в раздумье и в прогулках верхом по берегу Аму-Дарьи, где камышовые заросли, густые, как трава, скрывали от глаз серебристую зыбь реки Шип; лопатонос, усач, маринка, сазан, сом и форель плавали густыми стаями без всякого опасения, — здесь никто никогда не ловил и не ел рыбы.
Тигр и рысь, называемая учеными «линкс изабеллена», царствовали в камышах; их рык часто перемешивался с жалобными криками козули, джейрана или баранов, попавших им в лапы.
На четвертый день я написал Бактриане письмо.
«Я посылаю вам все, что осталось от Энвер-паши. Он потерял вас и воображаемую империю — для человека это много, — и погиб сам. Поймите — история идет мимо страшными шагами, не считаясь с людьми, и каждый из нас может попасть под ее тяжелый сапог.
У меня есть только один путь: к вам или никуда. Вы можете принять мою навязанную вам любовь или отвергнуть ее. Сегодня я написал в Лондон, что никогда больше не вернусь в Англию. Буду ждать здесь вашего ответа.
ПАЛЬМУР».
Когда исчез за поворотом дороги джамшид с запечатанной в письме прядью волос Энвера, я почувствовал облегчение: все приобрело спокойную ясность.
Прекрасными казались и вечерние закаты, и речная гладь с отраженной на ней тенью камышей, и ржание дикой кобылицы, и густые отряды саранчи, двигавшиеся на север.
Вы, побывавшие на Востоке — судите. Кто способен забыть опьяняющий аромат ночей, когда пряные запахи цветов смешиваются с опьянением, рожденным зрелостью плодов, страстными криками животных и изобилием и плодородностью, которой дышит земля.
Любовные желания охватывают всякое живое существо.
В эти ночи ожидание ответа от Бактрианы казалось нестерпимым.
Я вспомнил блестящие слова Ли Та-чу, — что означает «великое сливовое дерево осенью» — мандарина, поэта и ученого, так воспевшего любовь:
«Попытайтесь себе представить сердце; бьющееся с невероятной силой, состояние ума, близкое к помешательству, мозг, неспособный больше мыслить. Слова замирают на устах, мысль — в голове. Это причудливое явление. Лишая человека способности рассуждать, оно принижает его до уровня животного и оно же стирает все земные ощущения и топит рассудок в сверхчеловеческой нирване и безграничном опьянении. Вся душа превращается в любовь и нет слов, чтоб это выразить…»
В одну из таких ночей я принял решение: не ожидая ответа, двигаться в Кафиристан.
Десять дней и десять ночей почти без остановок, меняя на каждом рабате лошадей, я переходил через горные вершины, спускался в ущелья и переплывал реки.
На одиннадцатый — перед нами открылась долина, похожая на плоскую тарелку, и черный профиль грандиозного древнего рабата. Это был центр пересечения всех дорог Средней Азии.
Я смотрел на него с вершины горы и почувствовал, как дрожит подо мной конь. И в то же мгновение страх и миллион мрачных предчувствий охватили меня.
Это было странно, бессмысленно и в то же время я никогда не испытывал более сильных ощущений. Инстинктивно я хотел повернуть коня назад, но тут же, поймав себя на этом, дал ему шпоры и по узкой тропинке начал спускаться в долину.
Глава XXXIII
ПОСЛЕДНИЕ СТРАНИЦЫ
Стены работа были грандиозны даже для масштабов крепостей древнего Востока — по ним трое всадников могли ехать рядом. Башни, бойницы, крутые лестницы, ведущие во внутренний двор, где журчали фонтаны и под сводами с колоннадой стояли животные: лошади, ослы, верблюды — создавали впечатление, что вы живете в самостоятельной, готовой к осаде крепости. Во дворе стояли палатки и по ночам горели костры. Парсы, индусы, арабы, афганцы, персы, туркмены сидели на корточках вокруг огня с неподвижностью статуй, чтобы через несколько часов двинуться по неведомому пути.
В глиняных казармах жили афганские солдаты, каждый день под звуки барабана маршировавшие под командой риссальдара — желтого человека в мундире и белых штанах, с серьгой в ухе.
Начальник рабата — мрачный и молчаливый горец — отвел меня в залу, выложенную плитами гранита, такую обширную, что стены ее терялись в полумраке. В одной из них была ниша, испещренная тысячью надписей… В течение веков каждый, кто проводил здесь ночь, делал на стене надпись. Самые странные имена перемешивались с изречениями Магомета, Будды и Зороастры.
Мы должны были пробыть здесь три дня. Надо было переменить лошадей и распустить конвой. Все равно кафиры не пропустили бы ни одного человека через свою границу.
На второй день нашего пребывания в рабате ко мне вбежала расстроенная Дизана. Во дворе она случайно подслушала разговор двух кафиров, прибывших ночью. Один из них называл мое имя. Потом к ним подошел начальник рабата, и они стали беседовать шепотом.
В этот же день переменились слуги. Вместо добродушных и вялых гератцев появились горцы из Балха — громадные, молчаливые люди с резкими движениями. Я чувствовал совершенно ясно, что за каждым моим движением следят.
Однажды, катаясь верхом недалеко от рабата и проезжая мимо какой-то глиняной хижины, я услышал выстрел и из уха лошади, ставшей на дыбы, закапала алая кровь. Я повернул коня и увидел человека с ружьем, в белой чалме, поспешно убегавшего в поле. Тогда, сняв маузер с пояса и тщательно прицелившись, я выстрелил ему вслед. Он продолжал бежать по инерции, потом завертелся на одной ноге и упал. Я слез, засыпал пылью раненое ухо коня и медленно поехал к рабату.