Набрал я воды из колодца, вымылся как следует. Мыло в одном доме позаимствовал, одежду чистую. Понял, что проголодался страшно, ведь до того, считай, только воду пил, если ручьи попадались. О чем думал, не помню. Вроде как раз я один остался, надо хоть чистым быть. Еды взял, вещи самые необходимые, все равно никому уже не нужные. Отошел подальше от деревни, костер развел, каши сварил, поел впервые после Катастрофы. Тогда никто еще не знал, что это именно Катастрофа и была.
Я долго шел. На запад. Не потому что цель какая-то имелась, просто надо же было куда-то идти. И с каждой лигой, с каждым днем я укреплялся в мысли, что остался один в мире. Я даже не вспомнил, что из храма вместе со мной несколько человек выбралось. А если бы и вспомнил, не вернулся, не смог бы я войти в город…
Я иногда заходил в населенные пункты – взять еду или что-то еще, кружку, ножницы, нитки… иголки-то у меня были. Единственное, что осталось. Лакомства-то остались в обгаженных штанах. Знаете, что меня больше всего доставало? Отсутствие комаров. Я их ненавидел, потому что работа в поле непременно сопровождается комариным хором. И раз они исчезли, то очевидно – наступил конец света. Рыба – и та передохла.
И тишина кругом… вот разве что листва под ветром шелестит, так, словно нарочно, ветра так и не было. Ясно, солнечно – и ни ветринки. Поэтому, услышав невнятный звук, я даже удивился. Но пошел посмотреть. У самой дороги, под кустом – мальчишка, свернулся в клубочек и дышит, как собака, – мелко и часто. Белобрысый и с ушами на макушке.
Даже Тимаш, который по определению никому не верил, кроме себя, ни слова не сказал. Даже не посмеялся над откровенным «обгадился я». А может, именно эта деталь и убедила его в правдивости Дарби. А еще Сеглер подумал, что если бы Тимаш засмеялся, Милл его просто убил бы.
– А дальше что?
Милл пошевелил дрова в костре и грустно улыбнулся. Дарби посмотрел на него вопросительно, но тот едва заметно качнул головой, и Дарби продолжил:
– Потряс я его за плечо. Он глаза открыл, смотрит, словно вообще никогда никого не видел, трясется и молчит. Исцарапанный, оборванный, худющий… Ну, я его из-под куста вытащил, к костру своему привел, картошки дал. Как он жрал! Словно с самой Катастрофы и крошки во рту не было. А может, и не было.
– Спросил бы, – проворчал Гратт.
– Он не помнил, – просто ответил Дарби. – Он ничего не помнил ни о Катастрофе, ни о себе, ни о мире. Он память потерял. Совсем. Я это не сразу понял, думал, мальчишка просто так потрясен… Он меня не испугался совсем. Я его расспрашиваю – молчит. Лоб морщит и молчит. Дня через два только и спросил, кто я. Я говорю: Дарби Терент меня зовут. А он снова: а я кто? Мы и не знаем, как он выжил. Меня, похоже, стены храма спасли, нас таких оказалось больше всего, кто в старом храме прятался, тот и спасся. Камни, говорят, особенные, какие-то сверхпрочные. А что с ним случилось, только боги и знают.
– Откуда бы? – одними губами усмехнулся Милл. – Думаешь, им интересно, что тут у нас происходит?
– Ты не вспомнил, – сказал Риттер. Милл равнодушно согласился:
– Не вспомнил. Первое, что я вообще помню в жизни, – это встревоженная рожа Дарби. И печеная картошка. Я помнил, как переставлять ноги, есть, пить и прочее, потом вспомнилось много чего еще, но ничего о себе. К тому времени, когда мы выбрались из Ишантры, я уже… умел разговаривать не только на ишантрийском, но и на лайашани… закрой рот, Тимаш, это всего лишь эльфийский язык. Одет я был как эльф, но скорее как городской, Дарби уверяет, что одежда… то, что от нее осталось, была дорогой, но это на взгляд деревенского жителя.
– А татуировка? – поинтересовался Риттер. Милл хмыкнул.
– Не было. Из этого мы сделали вывод, что мне было от четырнадцати до семнадцати. Дарби уверяет, что скорее четырнадцать, мне кажется, что скорее шестнадцать… если судить по тому, какие знания потом выплывали откуда-то из глубины. Но инициации я не прошел, кланового знака не имел, так что даже тут облом. Когда мы выбрались, Ишантра уже была взята в кольцо. Из нее выпускали, в нее не впускали. Каким-то образом Катастрофа почти не затронула соседние страны, и люди вдоль границ сумели спастись… у кого ума хватило. Катастрофу пережили несколько тысяч ишантрийцев. Три года после Катастрофы – несколько сотен. Люди умирали… По мнению многих ученых, умирали те, кто задержался. Этот… ужас сказывался, даже когда кончился. Как пережил ее я, не знаю. Несколько лет мы были объектом изучения. И как пережившие… ну и мой случай. И маги пытались воскресить мою память, и медики, и ученые. Ничего.
Последнее слово он произнес по слогам. И без эмоций. То ли привычка владеть собой, то ли простое равнодушие. Мало ли что было. Похоже, равнодушие, потому что он спокойно отвечал на расспросы, посмеивался над собой, вспоминал забавные случаи. Почему Милл? А потому, что это имя показалось знакомым, но не факт, что его так звали, может, это была фамилия школьного учителя, а может, кличка кошки. Надо же как-то называться. Вот он и стал называться Миллом. Нет, ни ученые, ни маги, ни эльфы не помогли. Восстановили знания, которые у него были. Довольно глубокие для мальчика – или даже юноши. Либо очень хорошая частная школа, либо очень хорошие домашние учителя. Ну и не без врожденных способностей. (Это – уже с веселой гримаской, вроде как простите нескромность, но такой вот я умный. В этом даже Тимаш не сомневается.) У эльфов тоже были. Даже у горных – прослышали, что у тех есть просто невероятный маг, добрались, и тот их даже принял, и с тем же результатом. Сказал, что высшие силы так решили. Типа: на тебе, мальчик, еще одну жизнь. И не надо сопротивляться, вдруг в той жизни было что-то ужасное. Миллу это показалось нелогичным: вряд ли юный эльф не старше семнадцати был, к примеру, маньяком. Магических способностей – ноль целых ноль-ноль сотых. Среди лесных они даже прожили едва не полгода, могли вообще остаться, но Милл не захотел. Почему? А кому, интересно, понравится быть последним из последних без малейшего шанса изменить ситуацию? Опять почему? А потому что эльфы от людей отличаются структурой общества. Кланы. Всегда кланы! Вот внутри клана есть вероятность, надо сказать зыбкая, сделать карьеру, главой не станешь, но поближе продвинешься. А он никто. Следовательно, вполне возможно, что он изгнанник… ну, не сам, но сын изгнанника. Если эльф совершает что-то гнусное, совсем уж мерзкое, его изгоняют. Ну, подлость несусветная, предательство… в общем, списочек длинный, в него еще можно включить несусветное недовольство главы клана. А изгоняют вместе с семьей. Жена не могла не видеть подлости мужа – ну чушь, чушь, кто б сомневался, однако закон незыблем. А дети подлую натуру могут унаследовать. Вот и уходят такие в города, живут себе спокойно среди людей, но вернуться в леса не могут. Дети? Теоретически. И даже внуки – тоже теоретически, потому что никому не захочется быть распоследним среди своих, когда можно быть равным среди чужих. А к эльфам всяко относятся, есть даже города, где никого собачьи уши не смущают. И в других местах полно людей, кого они не смущают. И нечего глазами зыркать, вон на Риттера глянь или Сеглера, никакой реакции на уши. В общем, ушли. Но еще там Милл решил, что будет называться Кашавиеном. И никаких вопросов не возникает: людям это кажется нормальной фамилией, мало ли у эльфов кланов, а эльфам сразу понятно, потому что Кашавиен на лайашани означает «безродный». Так произношу, потому что так звучит на лайашани. Нет, погоди, Гратт, «ш» длинное, ну, словно три «ш», да еще очень мягкое, и конечное «иен» ближе к «йен»… Ух ты, практически без акцента, да у тебя способности к языкам, дружище, лайашани очень труден для произношения, уж на что Дарби язык понимает, но говорит так, что все эльфийские куры со смеху дохнут, а сами эльфы – они вежливые, они сдерживаются так, что от смеха просто лопаются… В общем, все путешествия и попытки что-то узнать ни к чему не привели. А потом Катастрофа как-то отошла в прошлое. То есть ее, конечно, изучают, но издалека. Ишантра осталась мертвой страной, туда поначалу мародеры хаживали, да перестали – перемерли. Страна, несущая смерть. И пережившие Катастрофу тоже большей частью перемерли, задержались в Ишантре дольше, чем следовало. Нет, уже давненько никого не встречали, да и неинтересно. Уже нет. Наверное, и Милл пересидел ее за старыми камнями храма, а вот в каком городе – неизвестно. Или не в городе, а в лесу. Тоже неизвестно. Сначала очень тяжело было, правда. Ну, представь себе… вот оглянись. И представь себе, что за спиной пустота. Даже больше. Не пустота, а ничто. Неприятно, правда?