— Ну? Союз графоманов? — спросила Серафима, потому что Истягин сочинял что-то…
— Лигу рогоносцев. Рать неисчислимая.
— Давайте мировую, — сказала Катерина Фирсовна.
— Ты, мать, иди к себе. Мы уж как-нибудь разберемся втроем. Сюжет сразу упростится, — сказала Серафима.
Истягин накинул на плечи тещи плащ, проводил через садик до каменных ступенек. Почему-то очень не хотел отпускать ее. Она взяла его за обе руки:
— Гляди сам, Антон. Я скорее на твоей стороне… Но если не забыл, я всегда считала: очень уж вы разные. Многое нужно победить в себе вам обоим, если думаете жить вместе… Ну, а если подавишь в себе многое, что же тогда останется от личности? Я бы на твоем месте именно сейчас не торопилась с окончательным решением. — Она широко развела и опустила руки. — Надеюсь на твою душевную широту.
— Широта эта… Уж очень понимаешь и прощаешь всех… а ведь прощение-то не смешно ли в наше-то время?
— Будь умницей, укороти чудачества. Не оставлю я тебя в горе… Да и есть ли горе-то? Жив — вот счастье.
— Попрошусь в далекий береговой гарнизон. Есть такие — команда человек пять службы наблюдения и связи. Медведи… А пока погляжу на Серафиму… Я ведь словам не верю, в душу заглянуть надо…
— Держись, Антон. Это очень хорошо, правильно, что не веришь.
— А не уйти ли мне сейчас же? Угадать бы, как ей лучше: уйти или еще посидеть?
— Я твой друг! — воодушевилась Катерина Фирсовна. — Давай вместе думать… Тебе надо закончить институт. Помогу… Будем друзьями независимо… Ну что за фантазия: лига рогоносцев. Ты орел парень! На таком умном лбу рога не вырастут. — Она привстала на цыпочки, поцеловала его в межбровье. — Ты правдив к себе и людям. О, за тобой любая… И я так рада — живой Антоша. Я задерживаю, а тебя там ждут. Иди с верой и добротой. Я уважаю тебя, люблю тебя. И дочь люблю.
Вышел с надеждой расспросить ее о самом неотложном и несказанно важном, однако тоном небрежным, будто речь шла так себе, кое о чем, а получилось все наоборот: она расспрашивала. Внимание ее было легким и приятным. Чутко и необидно угадывала его настроение, с дружеской нежностью подбадривала, когда он вроде бы терялся. И ему стало казаться: все знакомые люди замечали в нем промахи и слабости, углубляя его сомнение в самом себе. Катерина с неотразимым обаянием находила в нем силу, радуясь этому и радуя его.
— Война закончилась, слава богу, — говорила она. — Если ты демобилизуешься, сразу же иди доучиваться в институт. Ты умен, организован. Я помогу. Слава богу, еще управляю институтом. Мы можем и должны дружить. Я сожалею, что упустила тебя из виду, — ты же Истягин! Антон… Каким выйдешь из сложной путаницы… А не в том ли жизнь, чтоб на сложности взглянуть попроще? Сима очень-то, поверь, наговаривает на себя… Страдала по тебе… Ты мне дорог, в тебе есть часть его… отца твоего…
И она дорога ему с той самой минуты, когда увидел ее впервые…
Столько грустной, прекрасной женственности было в том, как она сейчас, привстав на цыпочки, обняла Антона. Он встретился с ее темными и ясными глазами, и в душу запал отблеск ее сложной внутренней жизни. Давно он покорялся ее самообладанию без сухости, живости без возбуждения, гибкости мысли без вертлявости, решительности без опрометчивости. И все, о чем догадывался — об отношениях Серафимы со Светаевым, — вымывалось из памяти. И как будто ничего не было.
Истягин вернулся к столу в состоянии просветленности, всепонимания и жалости ко всем и особенно к себе.
«Мужик-то, в сущности, не виноват. Случайный ли он сучок, на котором повисла она, или уж так суждено — не это важно сейчас. — От этой запекшейся сукровичной грубости ему стало больно, и он испугался, что просветленность и жалость к людям исчезнут в нем. — Что со мной? И не то важно, что происходит со мной… вот как ее пойдет жизнь? Я-то все переживу, а подохну — не жаль. Пожил, повидал. Себя показал. А вот как она? И это опять же неважно. И не нужно, это не сама жизнь… А что важно-то? Что такое сама жизнь?»
Истягин старался зацепиться за что-то главное в себе, и все срывался, и снова цеплялся, но все не за то, что накрепко, надежно, что было жизнью. И он молчал.
— Посошок перед дальней дорогой… Кому из нас топать — сейчас все решится, — с вызывающей рассудительностью сказал Светаев. Деловой, заботливо задумчивый, сидел он напротив Истягина, готовый к любому исходу. Бесстрашна и умна была его кучерявая, прекрасной лепки голова.
И все шло обыденно до горькой обезоруживающей нелепости.
Серафима убрала лишнюю посуду со стола, села поодаль на диван.