Истягин выпрямился.
— Я до последней секунды все еще надеялся: ничего не было. То есть все было, но не было… Надеялся, не пойдешь до такой правды… понимаешь… я надеялся… уж теперь сам не знаю, на что надеялся…
— Тут была поставлена на карту ваша и моя честь. И правда!
— Надо же уродиться такими правдивыми… до подлости… я и ты. Уходи, Макс.
Булыгин почти вплотную — глаза в глаза — приблизил лицо к лицу Истягина.
— Признаюсь: не хочу лада в вашей жизни с ней. Недостоин ты ее. Понимаешь? Я бы все простил ей, вперед все простил. Нельзя не простить такой… и вообще: как жить в злобе, а? Эх, Антон Коныч, неважнецки ты ведешь себя.
Булыгин ушел, не простившись.
«Зачем я прогнал его? Сам же толкнул на подлость, а теперь святого из себя выламываю. А почему я-то так гнусно? Все из-за нее. Да и она ни при чем. Люблю я ее — вот в чем загвоздка. Никакие факты, никакая правда не перебьет — так и буду верить. Макса надо вернуть, прощения попросить. А зачем? Хватит, нагляделись в грязные лужи», — думал Истягин.
Радость близости со Светаевым исчезала для Серафимы вместе с исчезновением тайны этой близости. В скрытости и состояло необыкновенное воровское наслаждение, казалось, открытое лишь ею, Серафимой.
Наслаждение вперемешку с испугом и острым любопытством испытывала она, пока не появился Истягин. Со смешанным чувством жалости, сострадания и желания удивить Истягина она вызывающе призналась в измене, а сама совсем не готова была к столь же внезапному поступку с его стороны: легко, даже с каким-то вдохновением уступил ее Светаеву. Вот уж не подозревала, что обыденная натура (правда, неуправляемая) способна на такой отчаянный шаг. «Хотя что ж, посредственные жестоки с умными по чувству зависимости от них», — думала она, и думы эти ничего не разъясняли, даже не успокаивали самообманом, а лишь больше запутывали и расстраивали в запутанном и относительно привычном в ее жизни со Светаевым.
Со Степаном Светаевым не вдавалась в затяжное объяснение. В его квартире после кофе сказала: стал надоедать внеурочными набегами, а потому отлучает его от безответственной связи с нею. Сейчас самый раз — Истягин заявился, верно, пьет в квартире один-то.
— Давай оформимся, — не очень уверенно сказал Светаев.
— Проку не будет: слишком унизила давеча Истягина, да еще при тебе. Перебор на всю жизнь.
— Это правда, можно было без драматизма, — щурясь, Светаев смотрел на нее сквозь дым сигареты.
Потом закрыл дверь, жестом сеятеля бросил ключ. Это значило — веселиться собирался всю ночь.
— Найди ключ!
Светаев оказался податливым, несмотря на его волевое лицо и волевые жесты. И податливостью этой огорчил Серафиму. И она уже с усмешкой предупредила: если он полезет — будет плохо. С ним, конечно, а не с ней.
— Ну, а просто товарищами можем остаться? — спокойно спросил Светаев.
Засомневалась Серафима: узковат в эмоциях, может расценить ее дружбу как воскресшую былую привязанность. Тем более что влечение к нему пока не перегорело, он все еще оставался «ее человеком». «Он пижон, но броского вида», — думала Серафима, примиренно улыбаясь.
— Что было у нас — то наше. И ни в чем не раскаиваюсь, Степан, хорош ты мужик, да хватило тебя ненадолго — подпортить мою с Истягиным жизнь.
— Несправедлива ты… настроение твое понимаю. И свое понимаю. Мне надо гульнуть.
Истягин все еще стоял в нерешительности, переместив тяжесть тела на здоровую ногу, когда дверь открылась и в квартиру вошла Серафима, жестами приказывая двум матросам торгфлота следовать за ней.
Была она в плаще, в сапожках на высоком каблуке, в морском берете покроя зюйдвестки. Оживленная, решительная.
Истягин сел на табуретку, поставил меж ступней ореховую палку, скрестил на ней руки, оперся на них подбородком.
— Выносите мои вещи в машину, — велела она матросам.
— Мы что, переезжаем? Я ничего не понимаю, — сказал Истягин с бабьей растерянностью.
Она положила на его колено бумагу.
— Это ордер на квартиру. Будешь жить тут. Я — у матери.
Серафима в комнате давно почти не жила — жила у матери, а эту держала на тот случай, если вернется Антон Истягин. Будет для него угол преклонить горемычную голову. «Филоновские женщины никогда не поступали по-хамски с мужчинами, даже покинутым помогали, если они были лишь временными спутниками. Мы — бабы-рыцари».
— Мы расходимся, Антон Коныч, — сказала Серафима.
— Но… дочь. Я ее возьму. Я не отдам дочь.
— Пора бы знать — дети остаются с матерями.