— Все тут как есть пятьсот… ох, забыл! Пятерку потратил…
Сауров сложил деньги в карман, застегнул ватник, выпрямился во весь свой высокий рост, расправив плечи.
— Слышь, Мефодий Елисеевич, — заговорил он вкрадчиво, — а тебе не жалко, а? Ольга-то краля! Подумай, пока другой кто не связал свои корни с нею, а?
— Не гожусь я для нее… И никогда не годился… Да и ничего такого не было, просто дружили… Ванька-дурак виноват. Ох, господи…
— Сам же говорил, бога нет, — скалился Сила. Он повернулся к Мефодию широкой спиной, полез на взволок шаговито, задевая удилищем ветви ракит.
Мефодий глядел на его легкие ноги, на прямую мускулистую шею, и ему горько и тоскливо стало, как давно в детстве, когда пьяный отец прогнал мать, и дедушка, крутя вихры на голове его, Мефодьки, замахивался на Елисея палкой.
Пока Мефодий ходил за вином да потом разговаривал с Сауровым, на бережок к Ольге пришла Палага. Искала она Мефодия, но не ко времени встретила Ольгу. Вернувшись с пастбищ, она не успела даже умыться и сменить одежонку, потому что по выходе из кошары они с Иваном встретили Елисея, едва довели его домой. Тут у порога старик скончался легко, без вскрика. Но об этом Палага не сказала Ольге — хватит с девки одной смерти Филипка.
Палаге припомнился давний зимний сон в сакле татарки Лейлы, укрывавшей ее долгое время после того, как Палага, ранив Елисея, скрылась. Снилась ей тогда на кошме луной залитая снежная поляна в березовой роще, мохнатой от инея, и дом родной в обнимку с березами, и стоит у порога весь в сосульках и снежных искрах Василий и говорит, едва разлипая скованные изморозью уста:
«Могила моя у трех берез-сестриц. Вот тут», — и указывает на три эти наклоненные березки. Палага взяла лом, лопату и поехала на дровнях в лес. Кобылу прикрутила к осинке, стала копать у трех берез. Неглубоко под мерзлыми комьями земли лежал он верхним на других. Обмела землю с лица, признала его и снова закопала. Долго оплакивала любимого, горевала она во сне.
Сон этот вспомнился ей в то самое мгновение, когда Елисей, не одолев порога, скончался. Нерасплеснутым несла она это воскресшее сновидение для Мефодия, но под руку попалась Ольга, и перед ней она вылила из души этот горестный отстой многих лет, непонятно как не высохший под горячими пластами последующих впечатлений.
— Хотела его расколоть, а потом уж с тобой потолковать. Но коли ты раньше попалась мне… У тебя лоб — не лоб, а чело. Как у меня. Уж не родня ли мы, Оля?
— Нет! Моя родня бабаня Алена. А похожи мы с вами потому, что лица самые обыкновенные у нас… несчастные лица. — Ольга сникла головой на свои подобранные колени, зашлась сердцем.
Палага привела ее в чувство, шлепая по лицу.
— Да что это со мной… стыд… — сказала Ольга, глубоко дыша. — А мне не то снилось, не то помнилось, будто мать заклинала не признаваться, чьих я родителей дочь. Но бабушка Алена гневалась за это и говорила, что мне приснилось. Мать, говорила бабуня, умерла при родах.
— Верь бабкиным словам: мать умерла, правда, не при родах, а чуть попозже, когда посадила дочь на краешек оврага. Я ее немножко знала, рассказала тебе ее сон, а не свой. Мать была горячая баба. Уж очень волю любила. До потери разума любила. И ты права: на многих мы с тобой похожи. Может, даже дальняя родня…
Хорошо, что Мефодий с вином и закуской возвращался не прямиком, а с заходом, иначе бы с разлету наткнулся на беду, а тут, услыхав голоса женщин, затаился в ветлах.
На гривке, четко облитые отсветами вечернего неба, сидели Ольга и Палага, обличьем та же Ольга, лишь худая лицом, с жестким и тоскливым взглядом. Она курила и что-то говорила Ольге. Девка плакала, качая головой.
Мефодий подошел к ним, поставил вино на примятый шалфей, достал из-за пазухи стакан.
— Я говорила, Мефодий, что только беда приведет меня к тебе. И вот я тут.
Мефодий быстро перелопатил в памяти все опасное, с Палагой связанное, и совсем было нашелся, как разговаривать с явно решившейся на скандал женщиной.
— Весной люди очищают сады и поля, жгут палый лист, сорняк. А некоторые поджигают дома, по рассеянности — чужие, — сказал Мефодий, как-то одновременно глядя на Палагу, Ольгу и темно голубеющий провал между ними. — Об огне, что ли, побеседуем?
— Поджигателей ловят с поличным, пока пахнут керосином и гарью, — дразнила Палага. — Да гнездо-то сами ли вили? Али у погубленного сокола захватили? Это тоже важно.
— Надеялась спалить меня и ее, молодую, не пожалела, — Кулаткин повел глазами на Ольгу. Закат, что ли, перед угасанием так желто игранул в его глазах, но только вспыхнули они грозно. — Я жалостливый, не захотел сажать тебя в тюрьму…