Он до крови расчесал палец.
— Перестань, ради бога, — сказала Людмила, — нервы у тебя…
Неловко, затруднительно было ей оттого, что не знала, как помочь Мефодию.
«Мефодий съехал с фундамента», — думала Узюкова жалостливо и сердито.
— Мефодий Елисеевич, вслух я не скажу. Смени обстановку по собственному желанию.
— Уйду, только охота знать: чем я негож? В быту проштрафился?
— Быт лишь частности. Да и не унижалась я до быта. Знала — не повезло тебе с первой женой. Жалела… Бывают несчастья хуже. Будь мужественным. Не вынуждай принимать решения. Подумай, посоветуйся с Андрияном, плохого он тебе не пожелает.
«Так это она пугает меня. Если бы всерьез, рубанула бы, а то голос тихий. Скорее всего, пытливо пробует покачнуть, крепко ли стою на ногах. Нет, дорогая, меня намеками не всполошишь, — думал Кулаткин. — Я легких дуновений не боюсь, под ветрами вырос, и корни мои глубоко в земле. Да и не поймут меня люди, если я бухну: ухожу. А куда? Повыше подымусь, ноги не дрожат. «Уйди» — ишь ты! Попробуй выбить из седла. Я так трахну, что спохватятся: «А за что Кулаткина выживаете?»
— Люда, скажи прямо: тебе не предлагают мое место?
— Намекали. А ты что думаешь?
Мефодий засмеялся.
С веселой покорностью велел смело перешагнуть через него.
— Живи, радуйся, меня позабудь… Я как-нибудь потихоньку доживу…
Мелькнуло у нее подозрение, что жаждет он пострадать от несправедливости, утвердиться в своей виноватящей правоте, ставя ее, Людмилу, в положение виноватой.
— Ты мне нужен… не сумею даже сказать, как нужен мне! — с томительной мукой вязнула Узюкова все глубже в неясных, почему-то безрадостных самообязательствах перед этим человеком.
И его руки, обнимавшие оробело, вдруг окрепли.
— Спасибо, Люда…
Да, такому-то, с понурой головой, не могла сунуть в руки батожок — обиду, чтоб опирался и плакался, мол, зналась, когда был на орбите, а как обнизился потолок — брезгуешь. Все, мол, вы слепнете в эгоизме.
— Меня уж куда-нибудь сторожем определи.
— Эх, Мефодий, Мефодий. Самому ведь будет стыдно потом этих слов.
— Перед кем стыдиться-то?
Рвать с Мефодием нужно не преждевременно, но и не с опозданием. Глупо рвать, пока не засомневались в нем вышестоящие. Но еще пошлее и бесчестнее уйти в момент падения — скажут, эгоистка бессердечная. Надо было ждать. Но Мефодий катился безостановочно, как ей казалось.
Встал, отвернулся к раките и заплакал.
— Это что еще?
— Филипок-то мой сын…
«Она во многом виновата: не догадывалась, что ли, что слабину проявил к Ольке? Другая бы удержала, спасла, а эта нарочно приютила девчонку, чтобы меня спровоцировать, запутать. А я-то, дурак чистосердечный, попал в сети».
— Я не верю! Если бы ты был его отцом… Да разве бы ты… даже на похороны не пришел. Нет, тут что-то не так. Наговариваешь на себя, — сказала Узюкова.
— Сын.
«Он ослеп, оглох. Говорят, с мужчинами его возраста этакое случается. В Пределе давно шли слухи. Надо помочь ему, — думала Узюкова. — Господи, как он жесток… Зачем эти дурацкие признания?»
— Мефодий, — сказала она тихо, проникновенно, — контакты все нарушились между нами… Делай вывод. Сам ты вычеркнул себя из разряда перспективных работников.
— Нет людей без недостатков. Недоделки наблюдаются и в моей натуре. Но из разряда перспективных меня не вышибешь! Ты вот сама подай заявление, мол, никуда не годная, отпустите меня в простые жены. А?
— Простая жена из меня не получится. Да и нет мужика стоящего.
— А я?
— Уж падать, так с лихого коня. Пожалела я тебя — не больше. Старалась полюбить. Не получилось. Потому и не связала свою жизнь с тобой.
Спустя неделю под вечер постучались в дом. Прожевывая яблоко, Мефодий открыл дверь, — один пожилой мужик держал на плече гроб, другой, пьяненький, — крышку гроба.
— Принимайте, хозяин, — хрипло сказал пьяненький и полез в дом с крышкой гроба.
— Братцы, вы ошиблись адресом.
— На, читай, — сказал пожилой, ставя гроб в коридоре. — За гроб уплатили жалостливые и велели поставить сюда. А если у вас никто не помер, мы не виноваты. Гроб сделан для Мефодия Елисеевича. Я делал по индивидуальному заказу. Тут все сказано: рост, высота грудной клетки. Расписывайся в получении, ставь магарыч.
— Угощай, а помирать можешь хоть через сто лет, — сказал пьяненький.
Мефодий совладал с гневом, посмотрел в его умные алчущие глаза, засмеялся. Втроем они распили поллитра водки, произнесли тосты редчайшие: за вечную память покойника, потом за воскрешение его, потом за здравие.