Экскаватор стоял над глубокой выемкой, задрав стрелу. Иван спустился на землю.
— Мы такие: хоть на ракете, хоть на телеге, а? Полезай в кабину.
В машинном отделении нагрелось до семидесяти градусов. Мефодий уселся на рычаги, оробело глянул в яму, и показалось ему, что рухнет под машиной круча. Уж не нарочно ли Иван поставил ее так рисково?
Снизу, сложив створами ладони у рта, Иван кричал, уже выведенный из себя медлительностью Мефодия:
— Давай!
И началось: влево, вправо, влево, вправо, то на одну сторону канала, то на другую выносить грунт, и казался он такой тяжести, что вот-вот перетянет экскаватор в яму. Двадцать движений нужно, чтобы зачерпнуть и вынести на отвал один пуд земли. В ушах гудело и шумело, ходили ноги, руки, мысль, все тело тряслось, как у запалившейся гончей. Наступил перерыв, а у Мефодия все еще дергались мускулы.
— В кабине-то как обезьянка, а? — сказал Иван. — Ну-ну, я же хвалю тебя. Есть задатки динамической сообразительности. А вообще-то интересно сейчас барышням взглянуть на тебя…
В субботу в благодарность за науку Мефодий принес Ивану мешок огурцов. Привалив мешок к стене, несмело постучался в дверь.
— Кто там? — спросил в сенях женский голос, напомнивший голос Ольги, только низкий и хрипловатый.
— Ивана на часок.
Дверь открылась. Палага в синем рабочем пиджаке, покуривая, пристально оглядела Кулаткина, щуря один глаз, другой был неестественно неподвижен.
— Ваня, к тебе, — обернувшись в сени, сказала она.
Иван вышел на крыльцо, пиджак внакидку, жмуря глаза, сказал:
— Да у нас со стариками свои огурцы есть. Ладно, высыпь на погребицу. — Он ушел следом за Палагой, закрыл дверь на задвижку…
Незаметно втянулся Мефодий в работу, вернулась прежняя осанка и легкая поступь. Шел поигрывая, зорко окидывая взглядом Людмилу Узюкову. Разговаривал весело, улыбаясь.
— Очень устаешь? — спросила она материнским тоном, осаживая его вольную прыть.
— Людмила Михайловна, что нам потому что, если мы сами ничего подобного, а?
Насвистывая развеселый мотив, Кулаткин вскочил в кузов грузовика, отвозившего рабочих на канал. И дорогой он свистел встречь ветру.
— Не свисти свист, а то ведьма съисть. Давай-ка песню…
Афоня Ерзеев привалился спиной к кабине, держась за плечо Мефодия, мотнул головой и бросил изготовившимся к подхвату:
Уплотнились в кузове, очищая пятачок, и по дощатому днищу рассыпалась чечетка плясуна. Кто бил по своим коленям ладошками, кто по крыше кабины. Мефодий дал полную волю свисту. Машина остановилась, и из кабины одновременно выглянули веселые завистливые лица шофера и Ивана. Мчавшаяся за машиной пыль повалила на людей.
— Вы не выпили?
— Гони знай! Поменьше встряхивай.
— Ай беременная есть среди вас? Растрясите пупки, вам полезно.
Машина покатила по траве, вспугнула стрепетов, профурчавших над впадинкой. Дудаки издали сторожко вызмеивали над пыреем длинные шеи.
— Эй, арбузов-то! Внакат!
Отмерил Иван стометровку для себя и отчима, поставили экскаваторы лицом к лицу, чтобы шли навстречу друг другу, первые ковши велел брать по центру.
Тяжелый, со свинцовым блеском попался грунт, и Мефодий за смену вместо тысячи пудов едва выбросил четыреста. Без прежней неловкости пожаловался он Ивану:
— Ваня, ковш не берет, — и открыто глядел на него. Он сам не знал, что с ним произошло, но только потеплел сердцем к своему пасынку.
— Не может быть, чтобы ковш не брал, — раскованно сказал Иван, беря под локоть Мефодия. — Поглядим давай.
Осмотрел зубато блестевший ковш, мурлыча, щуря глаза.
— Пройтись по ковшу автогеном, возьмет.
Работал Мефодий до приятной измотанности, некогда было взглянуть на людей. Все движения срослись с машиной, и чувствовал себя сильным и ловким, а потом наступило счастливое забвение — все делалось как бы само собой, вроде без усилия, как дыхание. Лишь временами взглядывал на Ивана да мельком видел: какие-то люди стояли на красной глине. Такой глиной живописцы в старину рисовали румяные лики ангелов в предел-ташлинской церкви, не до конца разрушенной батей Елисеем и теперь восстанавливаемой под музей хлопотами директора техникума Людмилой Узюковой.