Искренне и глубоко Вам преданный,
Ваш И. Голенищев-Кутузов.
15. И.Н. Голенищев-Кутузов – В.И. Иванову
Белград, 3 февраля 1935 г.
Глубокоуважаемый Вячеслав Иванович,
Наконец моя книга вышла. Я уже было потерял надежду. Но писатель предполагает, а издатель располагает. «Память» без малого три года пролежала в наборе. Посылаю Вам книгу (еще два экземпляра вышлет Вам издательство из Парижа).
Я не могу Вас благодарить за Ваше царственное предисловие, которого я, право, недостоин. Все слова благодарности кажутся обыденными. Если бы я мог сказать как Данте 33):
O degli altri poeti onore e lume,
Vagliami il lungo studio e ‘l grande amore
Che m’ha fatto cercar lo tuo vlume.
Tu se’ lo mio maestro e ‘l autore.
(цитировать два следующих стиха не дозволяет мне благочестивая Память!) 34).
Из-за позднего выхода книги (издательство «Парабола» – берлино-парижское; издатель же Каплун 35,) – параболический Каплун!) мне пришлось прибавить с десяток стихотворений, Вам неизвестных, написанных позже, – простите великодушно!
Отобрал для Вас 18 новых моих стихотворений – те, что мне кажутся лучшими, – из будущей книги «Огонь над водами». Мне бесконечно важно , чтобы Вы мне написали о новых моих стихах (если не Вашим мнением – чем я измерю вне себя, беспристрастно, путь, мною пройденный?).
Теперь о внешнем в моей жизни: в 1932 году осенью я вернулся из Парижа в Далмацию. Весной 1933 поехал опять в Париж и докторировал. (Вам теза моя была послана издательством.) В мае 1934 меня выбрали приват-доцентом одновременно в Белграде и Загребе. Я предпочел Белград, где и нахожусь теперь.
Читаю лекции о старофранцузском языке и даю уроки в одной из белградских гимназий. Работы очень много; материально живется не очень легко, но есть надежда на лучшее будущее. Студентов у меня много (свыше ста), проявляют интерес – читаем старые тексты.
Об остальном – «стихи мои свидетели живые». Недавно был в Скопле (где крутящиеся дервиши по сей день пляшут в мечетях, воздвигнутых на развалинах богумильских капищ) – в гостях у Евгения Васильевича. Он собирается через год выйти в отставку и поселиться у самого моря, в Далмации. Пишет очень интересные и ценные воспоминания. К осени предполагаем издать сборник; я приготовляю статью о его научной деятельности (к 70-летию). Будет проза (Ремизов) и стихи (мои, Дуракова, Софиева, Е. Таубер). Если бы Вы разрешили напечатать Ваши стихи! (Я учитываю возможность оправданного отказа, и всё же прошу – для Е. В. была бы такая радость!)
Уже годами лишь скупые сведения о Вас доходят изредка до меня. В прошлом году я был в Милане, но Вы летом в Риме. Когда-то увижу Вас вновь? Что Вы пишете в Вашем великолепном уединении, напоминающем пустынничество Петрарки?
Передайте мой сердечный привет Ольге Александровне и всем Вашим.
Душевно Вам преданный и глубоко уважающий Вас
Илья Голенищев-Кутузов.
Мой адрес: Milesevska br. 27/1 Belgrad (Jugoslavie)
20 августа 1935
Roma, via Gregoriana 12, int 9
Дорогой Илья Николаевич,
Хронология наших сношений (как и хронология возникновения Вашей прекрасной книги стихов) измеряется столь астрономическими числами, что мое полугодовое молчание в ответ на присылку четырехлетней новорожденной с глубоко тронувшим меня посвящением и милым Вашим письмом, составляя само по себе тяжкое прегрешение, в каковом и винюсь, встретит, быть может, с Вашей стороны некоторое снисхождение, тем более что в смягчающих вину обстоятельствах недостатка нет: ведь, согнанный благоразумною политикой бюджетных сокращений с моего насиженного уголка в гостеприимном и блистательном Collegio Borromeo (место мое упразднено), я переживаю год великой разрухи и безвременья, туги и неустройства, что исключает не только возможность свободно располагать своим досугом, но и самый досуг. Что же до моего молчания по получении Вашей внушительной диссертации, которая меня глубоко обрадовала и с которою Вас восхищенно поздравляю, – то объясняется оно просто неосведомленностью о месте Вашего пребывания. Неустойчивость Вашего адреса препятствовала мне и раньше писать Вам в ответ на присланные (также какие-то неустойчивые) стихи, в которых нечто остро, но не до конца пережитое не могло – или не хотело – определительно (то есть художественно-завершенно) сказаться. Перечитывая теперь то, что я знал, когда писал свое предисловие, я уверяюсь в оценке, намеченной мною в этом последнем; в других же стихах, как напечатанных, так и рукописных, вижу больше поэтического субстрата, нежели формы, вследствие чего рассматриваю их только как переход ко второй эпохе Вашего творчества, а не как наступление его: окончательной кристаллизации еще нет; а так как Ваш второй сборник должен был бы утвердить Вас как художника вполне созревшего и Вашу новую эпоху представить не в эскизах, а в завершенных созданиях, то предостерегаю Вас от преждевременного выпуска в свет «Огня над водами» (не «над водами», как теперь неправильно говорят). Из этих новых стихов кое-что мне весьма нравится, но не достаточно нравится, чтобы ослабить высказанное общее суждение. На глупые ж критики (вроде полублагосклонной в последней книге «Современных записок» – увеселительны русские парижане, робко обезьянящие французских сюрреалистов и им подобных, чьи клички не стоит запоминать, tellement elles sont precaires [18] – на «парижские» критики, говорю я, не обращайте вовсе внимания 36).
Итак, дорогой мой друг, благодарю Вас еще, и от всего сердца, за Вашу большую и неизменную ко мне доброту и ласку. Поздравляю Вас с превосходным устройством Ваших академических дел (я предпочел бы всё же Загреб, но о вкусах не спорят). Жаль, однако, что Вы так скупо сообщаете мне о своей личной и семейной жизни: стихи – сказочники и выдумщики, они плохие повествователи.
Забота моя: попадет ли это письмо в Ваши руки и когда? А оно ведь спешное, потому что мне непременно хочется принять заочно участие в чествовании Евгения Васильевича, а сборник в его честь у Вас, быть может, уже печатается, если не отпечатан. Недурно было бы, думается, перепечатать в нем посвященное Аничкову мое стихотворение из Cor Ardens, основанное на данных его исследования о Николае-Угоднике и на сербском духовном стиле об Илье и Николе. Для Вашего удобства присылаю его с небольшим отступлением от оригинала, а именно: в первых строфах нужно соединить по две строки в одну, ибо эта одна (состоящая из двух не стихов, а полустиший) дает ту ритмическую единицу, которая в Византии была излюблена и именовалась «политическим стихом»; эта форма нарочно мною взята для couleur byzantine [19]. Кроме сего, посылаю – предположительно для сборника – написанное мною на днях стихотворение о нашей старой дружбе с Евгением Васильевичем 37). Замысел его – поселиться, по выходе в отставку, на благословенных берегах Адриатики и писать там первым делом воспоминания – меня восхищает. Авось, Бог даст, и свидимся в Италии, где мы с дочерью натурализовались (а сын, родившийся во Франции, ныне студент-филолог в Aix en Provence – француз).
Ну, пока довольно, – продолжение следует, когда вы отзоветесь на это по Вашему зимнему адресу направляемое в Белград послание. Обнимаю Вас нежно.
Искренне Ваш Вяч. Иванов
P.S. Дорогой Илья Николаевич, да ведь кажется – я не поблагодарил Вас своевременно и за Вашу статью обо мне в «Современных записках», статью незабвенную и милую моему сердцу, глубокую и тонкую 38). А знаете ли Вы, в эту зиму встречались мы с Мережковскими, видались у них и у нас не однажды, la glase est rompue… [20] Жаль, все мои книги лежат еще упакованными в Павии, иначе я выслал бы Вам numero unico della rivista milanese «Convegno» [21], посвященный моей деятельности (вышел в апреле 1934 г.); постараюсь со временем Вам с Евгением Васильевичем выслать хоть один экземпляр.