Петер Грив, больной проказой, написал воспоминания о своей жизни. Этим заболеванием он заразился во время пребывания в Индии. Он вернулся в Англию, наполовину потеряв зрение, частично парализованным, чтобы жить на попечении у группы сестер англиканской церкви. Будучи не в состоянии работать, выброшенный из общества, он обратился к грустным мыслям. Он задумался о самоубийстве. Он строил тщательно продуманные планы того, как избежать опеки, но у него ничего не получалось, поскольку ему было некуда идти. Однажды утром он встал очень рано, что было необычно, и пошел побродить по окрестностям. Услышав гудящий шум, он пошел в том направлении, откуда он доносился, к часовне, где сестры молились за пациентов, чьи имена были написаны на стенах. Среди этих имен он нашел свое. Каким-то образом это чувство принадлежности к другим, связанности с ними изменило ход его жизни. Он почувствовал себя нужным. Он почувствовал на себе благодать.
Религиозная вера — при всех ее проблемах, несмотря на раздражающую тенденцию воспроизводить не-благодать — продолжает жить, поскольку мы ощущаем божественную красоту незаслуженного дара, который появляется извне в самые неожиданные моменты. Отказываясь верить в то, что наши жизни, исполненные вины и позора, не ведут ни к чему, кроме как к гибели, мы надеемся, вопреки всякой надежде, на то, что существует другой мир, который подчиняется другим правилам.
Мы живем в постоянной жажде любви и стремимся к тому, чтобы Создатель возлюбил нас настолько глубоко, что этого не выразить словами.
Благодать изначально пришла ко мне не в форме или словах веры. Я вырос в лоне церкви, которая часто говорила не то, что думала. Понятие «благодать», как и многие религиозные термины, потеряло значение настолько, что я больше не мог доверять ему.
Впервые я познал благодать через музыку. В библейском колледже, который я посещал, ко мне относились, как к белой вороне. За меня совместно молились и спрашивали, не нуждаюсь ли я в изгнании из меня нечистой силы. Я ощущал себя ошеломленным, потерянным, смущенным. Двери общежития колледжа на ночь запирались, но, к счастью, я жил на первом этаже. Я выбирался через окно из своей комнаты и проскальзывал в часовню, в которой стоял большой девятифутовый рояль фирмы «Стейнвей». В темноте капеллы, если не считать тот слабый свет, при котором едва можно было читать ноты, я просиживал каждую ночь около часа, играя сонаты Бетховена, прелюдии Шопена и импровизации Шуберта. Мои собственные пальцы, касаясь клавиш, придавали миру некое подобие ощутимого порядка. Мое сознание и тело были в смятении. Мир был в смятении, но в этот момент я ощущал некий скрытый мир красоты, благодати и чудес, легкий, как облако, и трепещущий, как крыло бабочки.
Что-то похожее происходило в мире природы. Чтобы абстрагироваться от крушения идеалов и человеческих судеб, я совершал долгие прогулки в сосновом лесу с островками кустов кизила. Я следил за зигзагообразным полетом стрекоз вдоль берега реки, наблюдая за стайками птиц у себя над головой, и приподнимал валявшиеся на земле коряги в поисках разноцветных жуков. Мне нравилось, как уверенно и неизменно природа находит форму и место всем живым существам. Для меня было очевидно, что миру были свойственны великолепие, большая доброта и, несомненно, следы радости.
Примерно в это же время я влюбился. Это было подобно падению, падению кувырком через голову, состоянию невыносимой легкости. Земля сошла со своей оси. В то время я не верил в романтическую любовь, считая, что это выдумка человечества и изобретение итальянских поэтов четырнадцатого века. Я был настолько же не готов к любви, насколько был не готов к добру и красоте. Внезапно мне показалось, что мое сердце стало слишком велико для моей груди.
Я ощущал «несакральную благодать», если обратиться к термину, к которому прибегают теологи. Я понял, что быть благодарным и не иметь возможности кого-либо отблагодарить, благоговеть и не иметь предмета поклонения, это ужасная вещь. Постепенно, очень постепенно я вернулся к забытой вере моего детства. Я испытал на себе «истечение благодати». Это понятие вводит К. С. Льюис для обозначения того, что пробуждает глубокую тягу к «запаху цветка, которого мы не нашли, к эху мелодии, которую мы не услышали, к новостям из страны, в которой мы никогда не были».