Руслан Тимербаев
Благоговение
Человек, рождаясь, мягок и нежен.
Умирая, он тверд и напряжен.
Посему жесткость и напряженность – спутники смерти,
Мягкость и нежность – спутники жизни.
Лао-Цзы
Вот опять ты смотришь на меня так, нечеловечески, как существо из другого мира – далекого такого и знакомого. И я ведь такой был, правда. И мать также удивлялась мне и отец. А теперь, что стало со мной, где теперь взгляд этот с тайной истины?! Батя, батя! Как же это слово то?! Вот сейчас чувствую внутри, а вспомнить не могу. Это все кайф мозг мой как червь выгрыз, и я знаю, сколько рубцов теперь там, под коркой. Но хоть что-то осталось же: память и осколки. И за что мне ты? Какой подвиг я совершил, что подарили мне тебя, сын?! «Сын», как это непривычно, разве мог я даже помыслить о тебе, а ты пришел, И МРАК РАССЕЯЛСЯ. А жил как: приход, кумар, ломка, новый приход и новый круг, – изо дня в день жрали меня эти три грешницы, живьем грызли, а я только и делал, что жалел себя, ненавидя всех; сжигал в сладкой горечи свой мир, как будто чужой он, и жизнь не моя и семья не моя, а я лишь зритель, гость в чуждом доме.
Но вот ты здесь, пышешь светом и мне больно… и хорошо одновременно рядом с тобой. И это «больно» тоже хорошо, потому что боль живого человека, и она спасение мое, и значит я буду жить. Ради тебя сынок, и ради мамы твоей. И вес твой в моих руках – это мой мир и мой хлеб, о которых я даже не мечтал.
Батя, батя! Ты говорил, а я не верил, я думал, брешешь нагло, чтоб позлить. А ты спасал. Я помню, как ты говорил, что хоть мать не дожила до позорного моего существования; что я сын, надругавшийся над святыней, в которую ты, бать, верил. Ты правда долго терпел, очень долго. Теперь все понимаю. Все-все. Почему ты так тверд был, когда я после кумара домой добирался за полночь. Помню, как смотрел ты, строгачом на меня, тогда тебя ненавидел. Ведь думал и в тебе ненависть ко мне, а я же не нарочно, я просто не там повернул, не там выбрал и не то. А ты смотрел на меня сталью, а внутри душа горела у тебя, теперь-то я знаю, как это оно, все понимаю. Ведь и твои руки помнили мой вес, а я резал тебя по живому, каждый раз, а ты терпел. И от этого совсем страшно становиться иногда за себя. А надо жить, надо биться дальше за свой мирок и за тебя, сын. И только бы найти силенок для всего этого!
– Макс, – слышу я голос ее, той, которая родила меня, родила заново. Она родила меня другого, не прежнего, а сначала выносила, долго и мучительно, чтобы я жил, как она мечтала.
– Там Гриша ждет, чистый как стеклышко. Слез как обещал. – это опять она, я не вижу ее, но знаю, какая улыбка сейчас на ее лице.
– Уже иду…– а ты спи, сынок, мир подождет тебя… серым волком у твоей кроватки. Но ты не бойся, потому что я рядом, и горло его зашепчет красной пеной от моих зубов, если он приблизиться к тебе, – Я иду, Нина, – я все слышу.
Вот она, хранительница, хрустальный ларец, в котором моя надежда и моя боль и мое все. Вижу ее, и нету сил удержаться, чтобы мои губы на ее горячем лбу ни оставили всего меня, все, что я имею, чтобы след этот был вечным огнем того, о чем все песни и мысли ангелов.
И Гриша тут. Он улыбается и хитро пялится на меня. Он играет со мной. Он думает, что я еще торчу, а он нет. Ему хочется думать так: что он первый завязал. Как тогда в подвале он первый принял, чтобы подергать смерть за косу, так и сейчас он верит, что мой шаг будет вторым. Пусть думает. Ведь я знаю, что это не так, да и он тоже знает правду. Но я все равно рад, что он чист и трезв. Значит не все потеряно для нас.
Ведь я помню то время, детство – время, когда жизнь откармливала нас и ждала очереди. Как хлеб горячий дергали с комбината, пылкий с дымком. А потом жадно рвали его зубами, неокрепшими, и глотали, не жуя. И каждый кусок был как молоко матери и вкус лета.
И все было только началом, каждый день как первый. Не было ни вчера, ни завтра – только миг вечного сейчас.
– Выйдем, Гриш, – это я тебе, друг.
Я жажду неба, Гриша, оно там, за железобетоном моей крепости. Выйдем во двор под покров небес, чтоб увидеть прошлое.
А улица рада нам, она взрастила нас и дала нам путь и память. И мы тоже рады ей, как объятиям любимой бабушки. И мы видим, как солнце садится, прячется за краюху мира. Глаз Божий уже почти закрыт. И ночь придет скоро, чтобы сильнее чувствовать тех, кто рядом и тех, кто далеко, любимых/любящих. И снова это чувство во мне затеплилось, грея утробой матери. Как же оно зовется это слово, не поддающееся языку? Все как сегодня на рассвете! Когда смотрел и ничего не видел, только жил собой внутри себя и чувствовал это. Я стоял и думал про тебя, сын, и ясно мне стало тогда как день, почему нет границ испытаниям нашим, – ведь