Славка впитывал бабкины приметы цепко, навсегда — крутой, всеядной мальчишеской памятью. Десятки разных признаков слеплялись в одну живую и гибкую систему, образовывали свой понятный язык.
На станции Славик крутился недолго. Подошел поезд. Мама выскочила с огромной сумкой и чемоданом, увидев сына, бросила вещи, подхватила его, покрыла лицо острыми короткими поцелуями. На миг отпихнула, посмотрела в глаза, принялась было доставать гостинцы, не закончила и снова обняла, точно расстались не пару месяцев, а год назад. В первый момент ни о чем почти не говорили, не находили слов. Счетовод встретил молодую женщину сдержанно. Поглядывая исподтишка, взбил солому на сиденье. И только уже когда, теснясь в бедарке, ехали обратно, сказал:
— А ведь я тебя, дочка, знаю. Хотя ты тогда была во-от таким махоньким кузнечиком. И ничегошеньки, конечно не помнишь.
— Извините, — виновато сказала Славкина мама. Стриж от удивления раскрыл рот:
— Вы мне такого не говорили, дядя Антон.
— Зачем зря память тревожить? Времени уж довольно прошло. Нынче, к примеру, и коней все больше для баловства держат, вы тоже могли вечерним автобусом через Зориновку махнуть, так? А я, вишь, по старинушке, живой транспорт предпочитаю. — Трофимыч без причины стегнул лошадь, переложил вожжи и повернулся к седокам: — Вот и выходит, кому теперь интересен бывший партизанский разведчик?
— Господи! Так вы Кондратенко? Драч?
— То-то же! Не забыла отрядную кличку? Собственной персоной перед тобой Антон Кондратенко.
— Никогда бы вас не узнала. Как хоть живете?
— Разве в мои годы живут? Скрипим помаленьку, крестница.
— Почему вы маму крестницей назвали? Она у нас неверующая.
— Ну да, так и положено быть. Только мы с твоей матерью огнем крещенные, из свинцовой купели вызволенные…
— Правда, мама?
— Да, мальчик. Дядя Антон — мой спаситель…
— Ой, и вы молчали? Расскажите, расскажите быстрей!
— Ну, дочка? Что помнишь?
— Деревню большую помню. Машину зеленую помню, из которой будто лягушки в пятнистых плащ-палатках выпрыгивают. Полку банную помню, а я в углу затаилась, куда деваться, не знаю: сзади огонь и выстрелы, впереди — тараканы кучками как торговки на базаре шушукаются. Еще помню — пень такой, в него патроны кверху донышками вбиты. Я тогда по глупости подумала, кто-то из самолета очередями садил. Мимо пня собачонка наша Данька одними передними лапами ползет, парализованные задние волочет, в зубах слепой кутенок… А меня кто-то силком тащит, глаза ладонью заслоняет, я вырываюсь, на хвост Данькин уставилась: совсем неживой, тряпочный хвост, из-за него прямо слезы на глаза наворачиваются, как если на незрячего человека смотришь. Дальше все — тьма горячая, вспоминать — голова болит. Не выдержала я тогда, сломалась, болела сильно, еле выходили. Потом уж мне рассказали: из горящей бани ты меня, дядя Антон, вытянул, к своим донес.
— Немного твоя память сохранила. Но правильно. Мы с операции возвращались. В Шишкове заночевали. Как немец эту партизанскую деревню вынюхал, теперь, поди, не узнаешь: никого в живых не осталось, только мы с крестницей чудом уцелели. Меня в полночь будто толкнул кто. Накинул на плечи ватник, вышел покурить. Тут и началось. Я через плетень — и к речке. Баня у Жуковых с краю стояла. Вижу — дымится. А я знаю. Андреевна с травами в отряд ушла, за дочкой вроде соседке присмотреть наказывала. Я в хату — пусто, в камору — тоже. В баню заглянул вовсе случайно. Ты там сжалась в комочек и тараканов, похоже, больше пули опасаешься. Я тебя сгреб, окошко высадил — через дверь уже нельзя, заметят — и под берег, в кусты. Там как назло эта Данька. Ты на нее уставилась, дрожишь, упираешься, требуешь с собой забрать. Я тебя с головой в ватник — и к нашим… А больше никому, значит, оказалось не судьба.
Трофимыч отвернулся, нахохлился, почти совсем ослабил вожжи. Славик дал улечься кручине, потом сказал:
— Мамуся, я тоже знаю, где много людей убили.
— Эва, удивил! — отозвался счетовод. — Тут до бывшего Шишкова всего-то километра два будет. Там теперь уже и труб не сохранилось.
— Нет, дядя Антон. Это не в Шишкове, это вовсе в глинище. За посадками. Где криница. Там еще такой кособокий холм, за ним сразу низинка, низинка и глинище…
— Путаешь, малец.
— Ну что вы! Мне трава сказала. Вокруг простая полынь. А в том месте, наоборот, все другое, что на крови растет.