Из-за стола Порфирий Петрович вылезал с неохотой, едва ли не с разочарованием, несмотря на «выигрыш». Разбитная компания игроков тут же про него забыла. Оставалось лишь вернуться к выполнению служебных обязанностей.
«Кезель», — гласила выведенная на двери мелом надпись.
Самого Кезеля дома не было; открыла его жена — тихая запуганная женщина со следами побоев на лице. Она и подвела Порфирия Петровича к крохотной каморке, где за занавеской обитал студент Виргинский. Процентщик описал его вполне правдоподобно: нездоровая бледность, одежда истрепана. К тому же, судя по всему, недоедает — да так, что темные круги изнеможения вокруг остекленелых глаз. Студент трясся от озноба. Что странно, при появлении посетителя он не выказал никакого удивления, словно сам сидел и дожидался. А может, изнеможение достигло такой степени, что человек уже и эмоций особо не выказывает. Приподнявшись было при появлении нежданного гостя, Виргинский тут же снова упал на кровать. Кроме как на постель, сесть в каморке было некуда, потому Порфирий Петрович остался стоять. Против ожидания, в каморке веяло духами.
Оглядев вызывающую жалость худую фигуру на кровати, Порфирий Петрович невольно вспомнил прошлогоднее дело о совершенном студентами двойном убийстве. Так что жалость жалостью, а все же…
— Вы будете Павел Павлович Виргинский? — спросил он чуть более сухо, чем намеревался.
— Я.
— Позвольте представиться. Порфирий Петрович, из следственного управления. Направлен сюда Департаментом расследования уголовных дел.
Виргинский на это никак не отреагировал.
— Вам знакомы эти книги?
Тот, оглядев обвязанную бечевой стопку, вяло кивнул.
— Вам известно, кому они могут принадлежать? Виргинский снова кивнул.
— Как они к вам попали? — чуть приподнявшись, просипел он. Спросил, впрочем, без всякого любопытства. Даже глаза вслед за тем прикрыл.
— Я выкупил их у процентщика Лямхи, — пояснил Порфирий Петрович.
— Это невозможно, — проронил Виргинский, не открывая глаз.
— Почему же, Павел Павлович?
— Потому что закладной билет у меня.
— У вас!
Виргинский кивнул.
— Очень вас прошу, это крайне важно: вы не могли бы мне его показать?
Виргинский открыл наконец глаза. Секунду-другую его оживший было взгляд вселял надежду. Но, увы, вскоре он опять затуманился и потускнел.
— Павел Павлович, — со всей серьезностью спросил Порфирий Петрович, — вы когда в последний раз ели?
— Ел?
— Да, ели.
— А… А что, у вас еда какая-нибудь есть?
— Нет. Но я мог бы достать.
Виргинский лишь выдавил из себя хриплое подобие смеха. Так посмеиваются над каким-нибудь сумасбродом, сулящим тебе почем зря золотые горы.
— Мне надо только переговорить с хозяйкой.
— Она… Я ей… должен, за жилье.
— Ну так что ж. Ведь это вопрос элементарной человечности! Не даст же она вам умереть с голоду.
— Муж… Ее муж. — Виргинский лишь безнадежно махнул рукой.
— Понятно, — сказал Порфирий Петрович, ставя книги на краешек кровати. — Я сейчас все устрою.
Хозяйку он застал на кухне; женщина помешивала в котле щи. При виде вошедшего она испуганно отвела взгляд.
— Тот юноша, — начал Порфирий Петрович. — Как вы только можете: человек умирает от голода, даром что в доме полно еды!
— Мне муж запрещает.
— Но его нет дома!
— А ну как дознается.
— Каким же образом?
— Он всегда дознаётся. У Пал Палыча выпытывает, а тот по слабости и выдает подчистую.
— И сколько вам Пал Палыч должен?
— У мужа спросите.
— Если б Павел Павлович рассчитался с долгом, ваш муж не против, чтобы вы кормили вашего постояльца?
Женщина кивнула.
— Так вот. Я из следственного управления. Долги Павла Павловича я, таким образом, беру на себя. А теперь, бога ради, дайте ему хотя бы миску щей!
— Мне муж запретил даже нос к нему в комнату казать.
— Хорошо. Дайте миску мне, я сам отнесу.
— Значит, из управления, говорите?
— Да.
— И деньги, стало быть, уплотите?
— Уплачу.
Жена Кезеля, с обреченным видом вынув из шкафа миску, наполнила ее жидковатыми щами и подала вместе с ложкой и куском черствого хлеба.
— Вы только скажите ему, чтоб мужа не благодарил…
— Понимаю.
— Да и меня. Не надо нам ихних благодарностей. Порфирий Петрович отнес миску в каморку к Виргинскому. Студент лежал закрыв глаза, с посеревшим, осунувшимся лицом. Однако аппетитный запах мало-помалу начал его воскрешать. Дрогнули ноздри; облизнув губы, он сглотнул. Проступила улыбка; должно быть, студенту грезился сейчас царский пир. Наконец настал момент, когда до него дошло, что происходящее, вся его неимоверная прелесть — явь, а не сон. В открывшихся глазах мелькнуло пугливое изумление.
— Вы сесть можете? — поинтересовался Порфирий Петрович.
Виргинский на локтях придвинулся к стенке и сел, покорно позволив кормить себя с ложечки. Временами он чуть отворачивался от ложки, не успевая прожевывать очередной кусочек хлеба, смоченный щами. Наконец силы в бедолаге восстановились настолько, что последним кусочком он самолично вытер миску. Порфирий Петрович, за отсутствием мебели, поставил миску на пол. Виргинский с удовлетворенным, слегка мечтательным видом тоненько отрыгнул.
— Так кто вы? — задал он вопрос уже иным, подкрепленным пищей голосом.
— Я уже говорил: Порфирий Петрович, из следственного. Мы беседовали насчет ваших книг. — Он указал на перевязанную стопку.
— О! Мои книги! — радостно изумился Виргинский.
— Значит, ваши?
— Конечно ж мои. А как они у вас оказались?
— Я же вам говорил. Вы, наверное, запамятовали? Виргинский, помолчав, слегка нахмурился.
— Кажется, припоминаю. Но это… Нелепица какая-то получается!
Виргинский поднялся с кровати и, чуть покачнувшись, сделал шаг к противоположной стенке — каморка была такая крохотная, что из середины можно было без труда дотянуться куда угодно. Он поднял рулон отпавших обоев, под которым открылась изрядных размеров дыра. Увиденное почему-то вызвало у Виргинского удивление, причем неприятного свойства. Повернувшись с дрожащим от негодования лицом, он разразился смехом — упругим и нервическим, не то что недавнее его немощное перханье.
— Горянщиков. Вот с-сволочь! — процедил он.
— А кто это такой? — поинтересовался Порфирий Петрович.
— Горянщиков, Федор Дмитрич, — пояснил Виргинский. — Сын той прости-господи, что утащила мою закладную. Я ее здесь держал.
— Утащила, закладную? Интересно, зачем? Это ж то же самое, что украсть чей-нибудь долг.
— О-о, вы Горянщикова не знаете! Это еще тот хлыщ: на любую подлость готов! — Виргинский между тем изучал переплеты своих книг. — Ну слава богу, хоть эти все на месте, — заключил он, румянясь от неловкости за альманах с девицами. — Спасибо за возврат. Премного благодарен. Хоть выкупать теперь не надо.
— Прошу простить, но книги я вам вернуть не могу. По крайней мере, пока. Они — улика в текущем следствии.
— В котором таком следствии? — не понял Виргинский.
— Вы, кстати, не могли бы описать внешность того самого Горянщикова?
— Его-то? А он что, куда-нибудь вляпался? Вообще-то он человек неплохой, скажу я вам. Все эти закладные, книги — так, ребяческие выходки; я на него совсем не злюсь. Уж я его и так и эдак, а он все за свое. Уж такая, видно, натура. Шутник!
— И тем не менее настоятельно прошу описать мне вашего друга.
— Ну что ж, друг так друг. Я и несправедлив к нему бывал, но все равно мы с ним товарищи. Если речь идет о долгах, так я готов написать отцу. Для себя, сами понимаете, мне ничего не надо, но вот для Горянщикова…
— Вернее всего ему помочь — это описать поподробнее.
— Ну, темные волосы. Бородка клинышком. Глаза, кажется, темные, широко посажены. Нос, можно сказать, выдающийся. Да, и еще бородавка на запястье — по-моему, на левом.