Как все же плохо без галош.
Она побрела, не сознавая толком, куда идет. Фонарные столбы заунывно пели под порывами пронизывающего ветра; никакая шаль не спасала. Из-за поворота послышалось тусклое звяканье бубенцов и приглушенный стук копыт; мимо проехали сани, едва ее не задев. Смутно различимый извозчик в зипуне что-то неразборчиво крикнул на ходу — не то ей, не то седокам; слова его поглотил сырой морозный воздух.
Как ни странно, в память больше всего запали глаза этого самого Порфирия Петровича. Вернее, даже не глаза, а ресницы — белесые, почти прозрачные. От них сложно было отвести взгляд. Он часто моргал, причем как-то вдумчиво, со значением. Мягкая, чуть женственная хитреца читалась в его глазах, но не настораживающая, а даже словно располагающая. Лиля и слов его толком не запомнила, настолько завораживающе подействовали на нее те ресницы. Ну и усталость, само собой, брала свое.
Лиля невольно моргнула, будто смешное это подражание могло помочь ей понять, что он за человек, этот следователь. Неужели он и вправду ее отпустил? И в самом деле настаивал, чтобы ей вернули те деньги?
Небось подстроили все. Если так, то оно и правильно, что деньги назад не взяла. А как теперь домой-то, с пустыми руками после целой ночи? Нет, так нельзя. Надо бы вернуться к мадам Келлер; может, там еще что-то на руки перепадет.
Говорят, к ней нынче приходила Зоя Николаевна. «Душечка, к вам Зоя, — сообщила ей тогда мадам Келлер. — Хочет что-то вам сказать насчет вашей малышки». Вздор. Если к ней в подвал наведалась Зоя Николаевна, с кем же тогда осталась Веронька? Да и когда она выходила в сумеречный холод, никто ее на пороге уже не ждал. Разве что он, тот клиент.
Озноб напал с новой силой, причем одолевать его было все трудней. Лилю на минуту охватила бесприютная беспомощность. Она зажмурилась, и на этот миг как бы очутилась дома, стискивая в объятиях драгоценную свою дочурку, нацеловывая ей кругленькие щечки, волосики: «Никогда, ни за что, кровиночка моя, я тебя больше не оставлю!» Сладостный, счастливый этот миг длился, казалось, вечность.
Между тем утренний туман начинал рассеиваться. Судя по всему, Лиля, зажмурившись, простояла так некоторое время. Хорошо хоть, на ногах удержалась.
Лиля плотнее запахнула шаль. Она вышла на Садовую. Справа за Сенной, над парусиной крытыми торговыми рядами, проглянули сквозь морозную дымку очертания церкви Успения Богородицы. Вид церкви вызывал в душе некое успокоение. Мощеную площадь уже наводняла суетливая толпа торгового люда. Однако, выйдя на открытое место, Лиля и сама открыла себя посторонним взглядам. На нее оборачивались лица — враждебные, насмешливые, презрительные. Причем некоторые из мужчин, что сейчас с усмешкой указывали на нее пальцами, сами были в числе тех, что наведывались в тот подвал под лавкой модистки — в иной час и с иной целью.
Она свернула на Сенную, в сторону Екатерининского канала («канава», как его именовали). Через схваченную льдом ленту канала прошла по Кокушкинскому мосту обратно в Столярный переулок. Вон и знакомое здание участка. Почему-то опять вспомнились необычные ресницы того следователя. И его пристальные глаза — кажется, темные, с каким-то серебристым отливом. А что, сейчас вот взять да зайти, и выяснить какие. А может, даже и деньги те попросить.
И тут, совершенно непроизвольно, перед ней возник весь облик следователя. Кругленький, невысокий, с выпирающим брюшком. Внешность самая безобидная, от крупноватой головы до пухлых пальцев. Однако полную противоположность составляли его глаза — глубокие, вдумчивые. Непостижимо, как взгляд этого внешне спокойного, благодушного даже человека мог в секунду преображаться, становясь острым, пронзительным.
Ну что, зайти? Зайти и все рассказать. Хотя, собственно, что рассказывать-то?
Так Лиля постепенно дошла до Средней Мещанской, откуда рукой подать до дома. Что ж, домой так домой, хотя и не солоно хлебавши. Ночь, получается, прошла впустую.
Без галош-то как плохо…
Снег во дворе забрызган был кровью: здесь утром кололи свинью. Двое селян, муж с женой, разделывали у сарая тушу. Заметив Лилю, они отвлеклись от своего занятия и проводили ее пустым взглядом, держа при этом поднятые ножи, словно оберегая таким образом мясо от посягательств.
Темнота узкого дверного проема скрыла ее от уставленных в спину взглядов. Лиля ощупью стала пробираться вдоль стены.
Но едва ли не сразу нога угодила по чему-то твердому, музыкально звякнувшему под ударом. Из опрокинутого ведра по полу растекалась темная лужа. Лиля и опомниться не успела, как сзади с визгливым криком налетела та пара, муж с женой.
— Ах ты стервь, всю кровь взяла опрокинула!
— Ну ты нам заплатишь, потаскуха!
Лиля, машинально отирая со щеки плевок, опрометью взлетела по лестнице, подальше от гневно тычущих вслед окровавленных пальцев. Сварливые голоса внизу все не унимались, даже когда лестничная дверь за спиной захлопнулась. Пропахший щами и затхлостью темноватый коридор второго этажа показался спасительным убежищем. Здесь так же шел пар изо рта, но было все равно теплей, чем на улице.
Насилу отдышавшись, Лиля тронулась наверх, держась за скользковатые перила. Щербатые деревянные ступени под ногами немилосердно скрипели.
Где-то внизу грохнула дверь, и вверх заспешили шаги. Лиля, держась нарочито прямо, не оборачивалась.
До ее площадки было еще четыре пролета, а шаги снизу приближались. Однако, не поравнявшись с ней, кто-то в очередной раз грохнул входной дверью этажом ниже.
За углом жильцы развесили белье; пришлось пробираться через льнущие к лицу простыни. На этой площадке дверь была открытой. Наружу выглянуло угрюмое, чахоточного вида лицо, явно кого-то ожидая; слава богу, не ее.
После бессонной ночи в голове слегка кружилось, ноги делались как ватные. В полумраке следующего пролета маячил чей-то смутный силуэт. Что это, огоньки зрачков или искры у нее перед глазами? Усталость навалилась такая, что впору уже бредить наяву.
Ступени казались зыбкими, словно уходили из-под ног, и одолевать их приходилось с осмотрительностью — они как будто увеличились в размерах и колыхались под ногами, подобно болотам, на которых возведен был город.
Сил идти уже не было. Лиля глянула себе под ноги, на крутой обрыв очередной ступени. Ее вдруг резко качнуло, и она, закрыв глаза, под собственным весом стала пятиться назад, рискуя упасть. Но все же подняла отяжелевшую голову и увидела, что добралась-таки до своей площадки. Вид двери в дом помог собрать силы для последнего рывка.
Лиля как пьяная ввалилась в непривычно жарко натопленную комнату, где ее, размаривая, закачал сухой горячий воздух. А навстречу уже стремглав неслась Веронька, восторженно визжа. Беззаветная любовь дочурки выражалась так напористо, что Лиля втайне даже чувствовала себя не вполне достойной. Одновременно с этим она всем своим существом ощущала блаженную невинность ребенка, не связанную никакими условностями — лишь желанием припасть к матери и не расставаться с ней никогда. Кстати, было сегодня в Вероньке что-то не совсем обычное; что именно, Лиля толком не уяснила, настолько была измотана. Вместо этого она тихо заплакала. Все происшедшее накануне, все, что она в себе сдерживала, хлынуло наконец через край. Она не вправе была давать волю воспоминаниям, а уж тем более фантазиям. Нравственная, духовная жизнь была для нее как за забором. Жить оставалось лишь сиюминутными, поверхностными эмоциями и переживаниями.
— Ну, ну! Это еще что? — с шутливой укоризной к ней уже шла Зоя Николаевна, спеша к цепкой хватке ребенка прибавить и свои объятия. — Не плачь, доченька, не плачь. Вот так. Ты же мне доченька, разве не так? Мама Зоя здесь, она обо всем позаботится. Все-то у нас будет на славу. Доченька ты моя голубушка, девочка ты моя, все теперь будет хорошо, вот увидишь. Увидишь, свет ты мой Лилечка. Вот так, утри глазки, вот так. Хватит, отплакались. Глянь только, как мама Зоя о вас всех позаботилась. Все беды-несчастьица наши миновали. Были, да вот и сплыли! Никогда ты теперь это тряпье похабное на себя не напялишь. И в место то проклятое никогда больше не пойдешь.