– Если вы уже достаточно согрелись, можете присесть. Диван чистый.
Должно быть, когда-то обивка дивана была зеленой с белым, но со временем стала совершенно серого цвета. Элизабет не сомневалась, что этот диван был сплавлен сюда из господского дома за ненадобностью.
Усевшись настолько далеко от Яна, насколько позволял диван, Элизабет скрестила ноги под юбкой. Он обещал, что она будет «в безопасности», что оставляло, как она теперь поняла, большой простор для интерпретации.
– Если я останусь, – с трудом выговорила она, – думаю, нам надо условиться о соблюдении всех правил.
– Каких, например?
– Ну, для начала вы должны перестать обращаться ко мне по имени.
– Принимая во внимание, что мы целовались в саду вчера вечером, я буду чувствовать себя глупо, называя вас «мисс Кэмерон».
Сейчас было самое время сообщить ему, что она леди Кэмерон, но упоминание о том незабываемом (и абсолютно запретном) происшествии слишком сильно подействовало на нее, чтобы она побеспокоилась о такой малости.
– Что бы ни случилось вчера вечером, это не должно повлиять на наше поведение сегодня. Наоборот, сегодня… сегодня мы должны вести себя вдвойне осмотрительнее, чтобы… чтобы загладить то, что произошло вчера! – огорченно закончила она.
– Так вот как это делается? – спросил он, и глаза его начали весело поблескивать. – Простите, но я не представлял, что вы сверяете каждый свой шаг с условностями света.
Конечно, такому человеку – не связанному никакой ответственностью игроку – условности и правила светского этикета должны казаться ужасно утомительными, но Элизабет понимала, что сейчас для нее крайне важно убедить его принять ее точку зрения.
– О, но это действительно так, – подтвердила она, – у нас, Кэмеронов, вообще очень обостренное отношение ко всякого рода условностям и тонкостям светского этикета. Как вы уже поняли прошлой ночью, я, например, предпочитаю смерть бесчестью. Мы также верим в Бога, Отечество и короля и… и в право собственности. Последнее для нас имеет особый приоритет.
– Понятно, – сказал Ян, и губы его чуть-чуть задрожали, удерживая улыбку. – Только скажите мне, – вкрадчиво спросил он, – как такая церемонная особа могла вчера вечером скрестить шпаги с целой толпой мужчин ради того, чтобы защитить репутацию совершенно незнакомого ей человека?
– Ах, это… – сказала Элизабет. – Ну, это… ну, назовем это моим обостренным чувством справедливости. А кроме того, – добавила она, чувствуя, как гнев вновь просыпается в ней при воспоминании о вчерашней сцене в карточной комнате, – меня ужасно разозлило, что они не стали отговаривать Эверли от дуэли только потому, что вы не принадлежите к их социальному слою.
– Вы говорите о социальном равенстве? – на лице его играла ленивая дразнящая улыбка. – Как странно слышать подобное суждение от такой ярой поборницы условностей, как вы.
Элизабет поняла, что попалась.
– Просто я до смерти боюсь находиться здесь с вами, – дрожащим голосом призналась она.
– Я знаю. Но вы можете бояться кого угодно, только не меня. От того, каким тоном были сказаны эти слова, у Элизабет задрожали колени и вновь участилось сердцебиение. Чтобы скрыть волнение, она отпила значительное количество вина из бокала и мысленно взмолилась, чтобы это успокоило ее разошедшиеся нервы. Видя, в каком она состоянии, он деликатно переменил тему.
– Какие еще мысли посетили вас относительно того, как несправедливо обошлись с Галилео Галилеем? Она сокрушенно покачала головой.
– Я знаю, что мне не стоило затевать таких разговоров, тем более с мужчиной.
– А мне это показалось приятным разнообразием по сравнению с обычными банальностями.
– Правда? – она посмотрела на него со смесью недоверия и надежды, не осознавая, как ловко Торнтон отвлек ее от мрачных сожалений и перевел разговор на более легкий предмет.
– Правда.
– Как жаль, что в свете никто так не думает. Он сочувственно усмехнулся.
– И давно вам приходится скрывать тот факт, что в вашей голове появляются мысли, чуждые светскому обществу?
– Четыре недели, – засмеялась Элизабет. – Вы и представить себе не можете, как ужасно произносить какие-то штампы, когда хочется расспросить людей о том, что они знают и видели. Но это невозможно, особенно с мужчинами, – они все равно ничего не расскажут, даже если их спросишь.
– И что же они в таких случаях говорят?
– Они говорят, что ответ на этот вопрос недоступен женскому пониманию или что он может задеть мои нежные чувства.
– И какие же вопросы вы пробовали задавать? Она опять засмеялась.
– Ну, я, например, спросила у сэра Элстона Грили – он только что вернулся из продолжительного путешествия – довелось ли ему побывать в наших колониях. Он сказал, что был там. Тогда я попросила его рассказать мне, как выглядят местные дикари и какой образ жизни они ведут. Тут он начал мяться, кашлять и сказал, что «дикари» – это не та тема, которую следует обсуждать с женщиной, и что, если он станет рассказывать мне о них, я непременно упаду в обморок.
– Внешний вид и обычаи местных жителей зависят от того, к какому племени они принадлежат, – Ян попытался ответить за мистера Грили. – Некоторые из них действительно дикие – конечно, по нашим понятиям, а некоторые племена очень мирные – по любым меркам…
Два часа пролетели незаметно. Элизабет расспрашивала его о местах, в которых он побывал, и увлеченно слушала его рассказы, ни разу за все время он не отказался удовлетворить ее интерес и не посмеялся над ее замечаниями. Он разговаривал с ней, как с равной, и, казалось, получал от этой беседы не меньшее удовольствие, чем она. Они поели и снова пересели на диван. Она знала, что прошли уже все сроки, когда ей нужно было уйти, но никак не могла собраться с духом и распрощаться с ним.
– Я часто думаю, – призналась она после того, как он рассказал ей о женщинах Индии, которые на людях должны скрывать свое лицо и волосы, – как это несправедливо, что я родилась женщиной и у меня никогда не будет таких приключений, я не смогу увидеть все эти места. Даже если бы я и отправилась в путешествие, то все равно смогла бы посетить только цивилизованные места.
– Да, между полами существует неравенство – женщины действительно лишены многого из того, что доступно мужчинам.
– Однако и те, и другие обязаны исполнять свой долг, – сказала Элизабет с забавной серьезностью, – и говорят, это должно приносить чувство глубокого удовлетворения.
– А в чем вы видите свой… э-э-э… долг? – поддержал он игру, улыбнувшись своей ленивой белозубой улыбкой.
– Ну, здесь все просто. Долг женщины состоит в том, чтобы быть женой, во всех отношениях достойной своего мужа. В то время как обязанности мужчины состоят в том, чтобы делать, что он пожелает и когда пожелает, и быть готовым защитить свою родину в случае, если возникнет такая необходимость. Вероятность такого случая чрезвычайно мала. Мужчины, – поведала она Яну, – заслуживают почести, жертвуя собой на поле битвы, а мы – принося себя в жертву на алтаре супружества.
Он громко расхохотался, и Элизабет улыбнулась ему, необычайно довольная, что может говорить с ним совершенно свободно.
– И если бы кто-нибудь всерьез задумался об этом, то пришел, бы к выводу, что наша жертва куда значительней и благородней.
– Как это? – все еще смеясь, спросил Торнтон.
– Это же совершенно очевидно – битвы длятся всего несколько дней или недель, самое большее, месяцев. В то время как супружество длится всю жизнь! Что наводит еще на одну мысль, которая часто меня занимает, – весело продолжила Элизабет.
– И что же это? – поинтересовался он, не сводя с нее восхищенных глаз.
– Почему нас, несмотря на такое выдающееся мужество, называют слабым полом? – Их смеющиеся глаза задержались друг на друге, и Элизабет вдруг осознала, какими дикими ему должны казаться ее рассуждения. – Вообще-то я редко так странно разговариваю, – сникнув, сказала она. – Вы, наверное, думаете, что я ужасно плохо воспитана.