- У Сидоровича? - раздумчиво повторил отец. Помолчал, подыскивая нужное слово, а потом сказал: - Да ничего - все то же. Лошадь вот только пала.
- Лошадь пала, - обрадовался заключенный. Он мечтал поскорее вернуться в камеру и снять башмаки. - Как же так?
- Пала - и прощай, - сказал отец. - Позвали ветеринара, да поздно, - он почесал в затылке, опять помолчал. Потом сказал наставительно: - К лошади подход нужен.
- Заканчивайте, - сказал надзиратель, поворачиваясь к ним. - Пять минут осталось.
- Это ж лошадь, - торопливо проговорил заключенный и чуть подальше вытянул ноги. - Да-а… Лошадь, лошадь… К лошади главное подход, это точно… Да-а… Ну а уж коли падет, чего сделаешь… Глаз да глаз нужен… Да-а… - Он подумал, что теперь - при прощании - наверняка придется встать, и зашипел сквозь зубы. Спросил поспешно: - А у нас чего?
- Грех жаловаться, - сказал отец. - Хорошо пойдет - к весне корову купим.
- Кончайте, - сказал надзиратель. Встал и подтянул ремень; огромная кобура выглядела смешно на его тощем теле.
- Ну да, - сказал отец. - Не до разговоров сейчас. Сейчас тебе, сын, с Богом поговорить нужно. Его ты уже. Да. Ну, молись.
Отец поднял вверх руку; надзиратель отвернулся.
- Благослови тебя Господь, - громко сказал отец. - Преклони колена.
Заключенный не шелохнулся.
- Нет, - сказал он, помолчав; ему представилось, какая это будет боль, и при одной мысли в глазах потемнело.
- Преклони колена, сын, - торжественно произнес отец. - Благословение на коленах надо принять.
Заключенный покачал головой.
- Нет, - повторил он. Схватил отцовскую руку и поцеловал. Потом поцеловал мать и вышел вместе с надзирателем. Старики тоже пошли; пересекли двор и очутились на улице. Свернули к вокзалу, откуда через два часа отходил их поезд. Шли, как водится в деревне: отец впереди, мать сзади, поотстав на пару шагов.
- Прямо подменили его, - сказала мать. - Колена не захотел преклонить. - Всхлипнула; старческое ее лицо жалобно сморщилось. - Может, он уже в Бога не верует?
- Первый раз, - сказал отец, точно не веря самому себе. - Первый раз против моей воли пошел. Но сын- то он хороший.
По дороге старики присели передохнуть в сквере. День был теплый, снег подтаял. По всему - по цвету неба, по чуть заметно набухшим почкам на ветках, по тому, как лоснилась шкура трусящих по мостовой лошадей, как влажно поблескивали рельсы - угадывалось приближение весны. Прохожие расстегивали пальто, дети выскакивали из школ шумными стайками, грязная талая вода с журчаньем сбегала в сточные канавы.
- Такие дела, - сказал отец. - Осенью Метек из армии придет. Будет ему Янеков костюм. До осени только перебиться…
- Янек пошире был, - сказала мать.
- Пошире, пошире… Метек в армии раздобреет, их там кормят как положено… - Отец помолчал, разглядывая свои до блеска начищенные сапоги. - Что ж, - сказал погодя. - Сын он был хороший. Словом не обмолвился, что это я ему велел. Ни словом - до самого конца.
- Ты ему велел? - спросила мать.
- Ну, - сказал отец - выходит, я… - У него вдруг налился кровью загривок. - Мне в доме мелкота не нужна. - Он потряс кулаками. - Я этими вот руками все нажил: землю, дом, жену. На старости лет не стыдно будет людям в глаза глядеть. Согрешили - ихнее дело. Но неужто жениться на голодранке? Что у ней было за душой? Чего стоит человек без земли? А ничего, не дороже смерти, а то и дешевле. Я хотел для него как лучше. Сказал, пусть положит рядом с кобылой; получится, кобыла ее лягнула. А на него, уже после всего, страх напал; сам убежал, а топор оставил. Я ему в Завадове жену присмотрел. И дом бы имел, и землицу. Но ему эта глянулась. А все равно по моей воле сделал. Хороший был сын. И ничего не сказал. Послушанья сыновнего не нарушил.
- Только б не сильно мучился, - сказала мать и всхлипнула.
- Где там, - сказал отец и хмыкнул сердито. - Смерть - это смерть, и точка. Мало, что ль, людей помирает? Или он смерти не видел? В Глуховицах вон до демократии за одну зиму полдеревни перемерло. А в Завадове? А в Яновицах? С голоду с холоду, небось, хужей помирать. Сын он был хороший, и смерть ему будет легкая. Это ж еще через три дня. Вернемся домой - сходим помолимся, чтоб легко помирал.
- Хороший был, - сказала мать. - Знамо, хороший. - На ее круглом морщинистом лице, однако, появились растерянность и сомнение. - Хороший, хороший, - ворчливо повторила она. - А почему благословение родительское не захотел принять?
1956