– Небось, в Зуевку навострил лыжи?
– Туда, – не стал отрицать протодьякон и отважно спросил: – Дорогу не покажешь? Я заплачу.
– Проще сразу руки на себя наложить, а я – человек крещеный.
– Ну, а коли крещеный, так должен Богу довериться и ближнему пособить…
– В Писании про пособить ничего не сказано.
Однако наглец! И наглец просвещенный, как это не удивительно. Пантелеймон украдкой оглянулся в поисках образов, но и следа их не обнаружил.
– Тем более с чертями общаться, – язвительно добавил Дрын.
– И ладно, – Пантелеймон не стал настаивать. – Без провожатого обойдусь, спасибо тебе за хлеб-соль. Скажи мне напоследок еще вот что… Ступа твой…
– Твой, – перебил его Дрын. – Мне он на хрен не нужен.
– Будь по-твоему, мой. Мой Ступа, значит, затолкал меня в избенку, где кое-что показалось мне странным. Знаешь что-нибудь об этом? Не можешь ведь не знать. Там хозяин своеобычный…
– Это к Макарычу? Как же не знать, вся деревня там перебывала.
– Даже так? Я догадывался… Замечательно, отлично. Так может, поделишься? Если это Макарыч, то лежит он в избе своей довольно странно, и уже давненько лежит. Если ты – крещеный, как, я полагаю, и все остальные, то отчего же вы не похоронили человека по православному обряду?
Дрын удивленно уставился на протодьякона. Похоже, тому явно удалось поставить хозяина дома в тупик.
– Странно… – медленно проговорил Дрын.
– Что странно?
– Странно, что перво-наперво этим интересуешься. Похоронами. Другие первым делом интересовались, что стряслось, а ты… – Он замолчал, по-новому глядя на Пантелеймона. И добавил: – Все, кроме нескольких, но таких уж очень мало было. Те тоже про обряды вспоминали… Хотя назывались учеными…
Протодьякон с трудом удержался от целенаправленного допроса. На кону стояла секретность Службы, и он не имел права поддерживать подозрения в местных жителях.
– Ну, про других я ничего не знаю, – твердо сказал он. – Только мне показалось удивительным, что человек уже превратился в мумию, а все лежит. И лежит аккуратненько, и одежа его сложена рядом, и руки тоже сложены. Что он там делает? Естественный, по-моему, вопрос. А что случилось – вопрос уже второстепенный, теперь-то.
– Не знаешь, – эхом повторил Дрын. – Ну что ж, мое дело десятое. А не хоронят его потому, что не знают, можно ли ему лежать с православными. Когда помер, собирались похоронить. Его нашли вечером на лежаке, уже не дышал. Руки-то на груди – это мы ему сложили. Обмыли, одели в чистое. Батюшку думали из центра привезти – у нас-то нету, и церквы тоже нету. Была, да сгорела, а новую отстроить – на какие шиши? Только той же ночью видели его! В ту же самую ночь, понимаешь?!
– Что значит – видели?
– То и значит. Видели, как разгуливает по деревне, уже без одежи. Тогда побоялись к нему выйти, наведались с утра. Пришли – а он на полу, со сложенными руками – как мы сложили, все в точности. Но уже голый лежал, как ты видел. Одежа наша чистая сложена рядом. Он, что характерно, всегда аккуратный был, хоть и темный… Никто к нему после этого и прикоснуться не захотел. Я предложил спалить избу вместе с ним – от греха подальше, но старичье заголосило – пожара здесь боятся пуще черта, даже если не сами горят, а сосед, который за версту. Я плюнул и не стал… Избу-то Макарыча все стороной обходят, а его самого так и продолжают наблюдать. Он обычно по ночам выходит. Не каждую ночь, но частенько.
Пантелеймон недолго собирался с ответом.
– Бред, – заявил он категорично. – Бред собачий. У вас от самогонки мозги высохли, галлюцинируете!
– Да? Ну, тогда они и у тебя подсохли, счет дням потерял.
– Скорее уж так, чем думать, что ваш мертвяк их сожрал…
– Надо еще посмотреть, только ли дни… Может быть, он чем-то еще у тебя поживился. Почем ты знаешь?
– Это чем же?!
– Хотя бы душой бессмертной. Или, может, крови насосался. Дальше сам уже будешь сосать…
– Эк у вас все в бошках перепуталось. Он у вас сразу и привидение, и покойник, и Макарыч, и вампир – кто еще? Засадили бы ему осиновый кол в сердце – и все проблемы решились бы…
Челобитных нарочно старался разозлить Дрына. Его реакция выглядела вполне натуральной – естественно, бред сивой кобылы. Про себя Пантелеймон держался иного мнения – во всяком случае, допускал правоту Дрына, но показывать это было нельзя.
Дрын ответил неожиданно мирно:
– А то ему не засаживали. Я сам воткнул еще зимой – и что? Как бродил, так и бродит…
– Врешь! Он целехонек, ни следа от твоего кола.
– То-то и оно! Затянулось, как на собаке…
Челобитных помолчал, переваривая услышанное.