Ночные события разочаровали Пантелеймона.
Он проснулся, как и намеревался, около одиннадцати вечера – не без помощи Дрына, который хоть и не был в восторге от присутствия непонятного и опасного гостя, но все-таки поддался чувствам человеколюбия и мужской солидарности. Растолкав протодьякона, он терпеливо застыл перед ним со стаканом наготове.
Когда Челобитных с трудом разлепил глаза, Дрын удовлетворенно произнес короткую фразу на тарабарском языке.
– Что ты такое сказал? – Пантелеймон поморщился, сел, провел рукой по лицу и тупо уставился на угощение.
Хозяин отмахнулся:
– Вырвалось. Это я по-нашему, по-сибирски.
Дрын оказался не только метафизиком, но, похоже, еще и скрытым сепаратистом, сторонником создания сибирского языка, а то и сибирской республики. Протодьякон взял это на заметку, ибо памятовал о своем наипервейшем долге: защите отечества, его целости и неприкосновенности.
Вопреки прогнозам и уверениям рыбака, Пантелеймон чувствовал себя неважно: голова плыла и трещала, мерзкий вкус во рту… Короче говоря, классический набор ощущений. Он никогда не похмелялся, однако сейчас явственно ощущал, что без дозы ему будет очень и очень плохо. Поэтому протодьякон послушно принял стакан и опрокинул его в себя одним протяжным глотком. Зажевал уже опротивевшим луком и почувствовал себя намного лучше.
На глаза, правда, навернулись пресноватые пьяные слезы.
– Что за язык такой, сибирский?
– Да есть любители, разрабатывают…
– Сепаратисты, что ли?
– Бог их разберет. Это кто ж такие?
– Которые отделиться хотят, построить сибирское государство…
– Ах, эти… Ну да, они самые. Твердят всякую ерунду, нам-то это без надобности. Все одно ведь нормальной жизни не будет – что при нынешней власти, что при ихней. Но язык мне нравится. И прилипает, как репей…
«Виляет, – подумал протодьякон. – Спохватился. Поздно, дружок…»
– Ну, только со мной постарайся по-людски, а не по-тарабарски.
– Да я что, мне без разницы. Ты приготовься, скоро он выйдет… Если захочет, конечно. Или если кто другой захочет.
– А я, считай, давно готов. Ствол зарядить – минутное дело. Я хочу посмотреть, чем он займется, Макарыч твой.
– Он ничем не займется, он будет бродить и людей пугать. Только люди-то уже знают о нем, сидят взаперти, после полуночи никто и носа на двор не высунет.
– Точно, спят уже люди-то…
– Иные, впрочем, не спят, дожидаются. Страшное – оно притягивает. Сидят в темноте и в окошко пялятся.
«Если долго смотреть в бездну, то в какой-то момент бездна посмотрит на тебя».
Зомби притягателен, как притягателен взгляд с высоты, порождающий желание броситься вниз.
– Ну, и мы не будем отставать.
С этими словами протодьякон занял позицию у немытого окна. Посидев немного, осуждающе покачал головой и распахнул створки. Ветер почти затих, как и всякое другое движение, – метаморфоза, к которой Пантелеймон уже начал привыкать. Его больше беспокоила темнота.
– Как мы его увидим-то, – пробормотал он и полез в рюкзак, вызывавший у Дрына суеверное почтение. И не зря: протодьякон достал прибор ночного видения. Дрын никогда прежде не видел этой штуки, но природным чутьем догадался, что это такое, когда Пантелеймон надел прибор.
– Не понадобится, – подал он голос.
– Это почему?!
– Потому что он светится. Не шибко сильно, но видно хорошо. Гадостный свет, мертвый, как в покойницкой.
– Ты там разве бывал?
– Не, не бывал. Просто догадываюсь. А что – разве не так?
– Зависит от восприятия. От настроения, то бишь. Там тоже мертвый свет, но яркий, и лампы отвратительно гудят.
– Стало быть, ты-то там бывал…
– Случалось.
– Я почему-то не удивляюсь, – заметил Дрын.
Челобитных промолчал, но прибор снял и отложил. Если рыбак говорит правду, то не стоит обременять себя лишними аксессуарами.
Время потянулось. Дрын взялся за очередную банку и вопросительно взглянул на Пантелеймона, но тот решительно отказался. Хватит. Не хватало еще спиться за пару дней в этой дыре – а что? Запросто, при таких-то темпах!
Дрын ничуть не смутился и продолжил пиршество в одиночестве. Протодьякон отметил, что его снова клонит в сон; стакан, представлявшийся спасительным, оказался коварным и вероломным. И в тот самый момент, когда Павел Ликтор хватил себя в Зуевке ножом по руке, Пантелеймон Челобитных в точности воспроизвел его действия, воспользовавшись хлебным ножом Дрына.
Между ним и Ликтором установилась неощутимая связь.
Дрын только головой покачал. Протодьякон припал к ране губами, почувствовал железистый привкус. Отлепился, щелкнул пальцами; рыбак понял его без слов и плеснул из банки. Руку обожгло, но сонливость пропала.