— О последнем, Пётр Кондратьевич, вы бы лучше не распространялись — сухо заметил Скалон. — Я, собственно, к вам заехал по одной надобности. У вас тут есть кадеты, не отличающиеся примерным поведением. Один из них, граф Фёдор Толстой — это ведь он пререкался во время игры? — так вот, о его проказах стало известно даже в Петербурге. Извольте позвать его, и оставьте нас наедине — я переговорю с ним о его поведении.
— Разрешите заверить вас, полковник, что последний год дисциплина во вверенном мне учебном заведении существенно укрепилась — с беспокойством заговорил Карцев. — Что же касательно названного вами кадета, от его дурные склонности есть исключительно результат семейного воспитания. Он пришёл к нам таким, и наши воспитатели, несмотря на все усилия, не смогли…
— Оставьте эти оправдания, сударь! — прервал капитан-командора полковник Скалон. — К вам нет по этому поводу решительно никаких претензий. Просто препроводите ко мне этого субъекта!
— Незамедлительно! — подтвердил Карцев и поспешил исполнить просьбу Антона Антоновича. Начальник Морского корпуса был на чин выше полковника Скалона, но с некоторых пор в управленческой практике Российской империи чины и звания стали значить удивительно мало. А вот тот факт, что Скалон — очень доверенное Государю лицо, был заметно важнее его скромного полковничьего горжета.
Через несколько минут Фёдор Иванович Толстой, всё ещё в своих промокших насквозь тюленьих сапогах, предстал перед полковником.
Прежде чем что-то сказать, Скалон внимательно осмотрел юношу. Высок, красив, дерзок. На немного тяжеловесном лице опустившегося херувима застыло выражение презрения и скуки. Странное отношение к жизни в столь юном возрасте!
— Как вы поживаете, сударь? — осторожно начал разговор Скалон.
— Благодарю, вполне прилично — равнодушно ответил юнец, глядя при этом вниз, на свои хлюпающие сапоги.
— Понравилась ли вам игра, в коей вы имели честь участвовать?
— Да, не знаю. Дурь какая-то. То же самое можно было бы сделать на плацу, безо всяких ботфорт на гуттаперчевой коже!
— Понятно. Вы не одобряете ваше обучение?
— Не, ну стало лучше в Петергофе, — сквозь презрительную ухмылку молодого графа прорезалось выражение «начальство иногда всё-таки чего-то делает». — Кормить стали весьма преизрядно… преподаватели стали меньше молоть чепуху! Но в целом — прав этот англичанин. Если императору нужны справные моряки — сажаёте нас на корабль и вперёд!
— А вы желаете на корабль? — будто невзначай спросил Скалон, записывая что-то в свою книжечку для заметок.
— Я-то? Можно! Ну, правда, я уж передумал идти в моряки…
— Вот как?
Скалон перестал писать и поднял глаза на своего собеседника, внимательно вглядываясь в равнодушно-затуманенные глаза графа.
— В гусары. Я пойду в гусары! — сообщил юный граф, и в глазах его впервые появился проблеск интереса к происходящему.
— Вы полагаете, ваши склонности бретёра получат в гусарском полку должное своё развитие? — с иронией спросил его Скалон.
— Да! — дерзко отвечал Толстой, с вызовом глядя на полковника. — Я самолюбив и горд, и не спускаю никому оскорблений. И что же с того? Разве офицер должен вести себя по-иному?
— Не спускаете в свой адрес оскорблений? Это замечательно… Однако же, обратите внимание, граф: среди нас есть лицо, постоянно оскорбляющее всех русских подданных, а следовательно, и вас тоже. Некто, известный вам, нагло заявляет, что наш флот ничего не стоит; что Морской корпус бесполезен и должен быть распущен; что русские безтолковы и тупы. Конечно же, я говорю про господина Нельсона.
— Серьёзно? Ни разу не слышал!
— Поверьте, граф, — всё так и есть. В довершение всему, господин Нельсон решил покинуть русскую службу, где был обласкан государем и щедро награждён, и вернуться в Англию, всё более к нам недружелюбную!
— Негодяй! — насмешливо откликнулся граф. — Он смеет пользоваться привилегиями Указа о вольности Дворянской и Жалованной грамоты Екатерины Великой! Каков наглец!
— Государь крайне огорчён этими сведениями — не обращая внимание на насмешку, продолжал Скалон, — и считает оскорбленным всё российское дворянство с собою во главе. И он был бы признателен… чрезвычайно признателен тому смелому юноше, что кровью наглеца смыл бы этот позор! Настолько признателен, что непременно взял бы его сестру в состав камер-фрейлин императрицы, что ныне составляет несбыточную мечту всей нашей аристократии…
— Ну, не знаю, сударь, что вам на это сказать… — скептически скривившись, ответил юный граф. — Я не мерчант,* а столбовой дворянин!
— Ничего. Не спешите, подумайте! — холодно произнёс полковник. — А пока предлагаю в честь окончания учений отобедать с обер-офицерами!
— Но я кадет. Меня никто не пустит за стол с командованием Корпуса и морскими офицерами!
— Я вас приглашаю. Обед, как я слышал, через полчаса.
* * *
Как это часто бывает в подобных случаях, обед сильно затянулся. Тост следовал за тостом, шампанское лилось рекой, и речи собравшихся становились всё несдержаннее. Особенно старался Гораций Эдмундович: глядя на него, нельзя было не прийти к мысли, что человек этот довёл искусство самопрезентации до высочайшего уровня. Он просто не умолкал, щедро рассыпая перед слушателями смесь из морских историй и похвальбы.
— Ваша служба на Королевском флоте и в Вест-Индии, конечно же, всем интересна, — заметил Антон Антонович, когда контр-адмирал начал в третий раз рассказывать, как он гонял американских контрабандистов в Карибском море, — однако же, расскажите нам про достославную Выборгскую битву! Вы видели всё своими глазами, не так ли?
— Глазами? Что вы, сэр! Я был в самом горячем месте, сражался у мыса Крюссерорт! В тот день мои фрегаты стёрли шведов в мелкую пыль!
— Разве не действия кораблей Повалишина и Круза обеспечили нам успех? — не без удивления произнёс капитан-командор Карцев.
— Собственно русский флот оставался в стороне от битвы. Эскадра Чичагова находилась в шести милях на зюйд-ост от места битвы и не приняла в нёй никакого участия!
— А я слышал, что главную роль сыграла подводная баррикада, устроенная приказом цесаревича Александра, ставшая непреодолимой преградой для основной части шведского флота! — заметил Антон Антонович, со значением глядя на сидевшего напротив Фёдора Толстого. Последний не отрывал взгляда от тарелки, но по напряжённому лицу его было видно, что он внимательно слушает всё, о чем говорится за столом.
— Ерунда! В море нельзя сделать забора, это же не деревенский огород! — со смехом отвечал Нельсон. — Все эти потуги совершенно излишни, если у вас есть нормальный боеспособный флот, и бессмысленны, если его нет.
Уголок рта юного графа дёрнулся вниз; серебряная вилка задрожала, дребезжа о фаянс тарелки.
— А наш Балтийский флот может ли почитаться за действительный против первоклассных морских держав? — не отставал от него Скалон.
— Честно, не представляю, что должно произойти, чтобы вы когда-нибудь смогли сравняться с Голландией или с Францией; про Англию же нечего и говорить! На Балтике невозможно научиться мореходству — это не море, а мелководная замкнутая лужа! Так что господин Чичагов совершенно справедливо держался под Выборгом в стороне — выучка его людей не давала ему никаких шансов на успех!
Толстой в гневе резко распрямился, отодвигаясь от стола; от был бледен и зол. Неизвестно, что бы он выкинул в следующий момент… если бы его не опередили. Наблюдавший за графом Скалон лишь краем глаза заметил, что над столом произошло какое-то резкое движение; и когда он обернулся, всё уже случилось. Лицо Нельсона всё было залито кроваво-красным лафитом, выплеснутым из бокала Павла Васильевича Чичагова. Последний, привстав над столом, буквально задыхался от гнева.