Я помнил её внешность по картинам, и был поражён — она очень сильно отличалась от изображений! Тяжеловесный, двойной подбородок, грубоватые черты лица, резкая складка от носа к уголкам рта, — всё это разительно отличалось от привычного по школьным иллюстрациям облика. Но Костик определенно бросился именно к ней, и зарылся лицом в подол её серого дорожного платья.
Поймав Костю в объятия, она сначала выпрямилась, перекрестившись на купола возвышавшейся невдалеке церкви; затем, склонившись, стала вертеть его и тормошить.
— Ко́стюшка, дай-ка я посмотрю на тебя! Вот молодец, какой, растешь, скоро брата догонишь!
Тут она обернулась ко мне и светлые глаза её зажглись особенной нежностью.
— Как же я соскучилась по вам в дороге, душечки вы мои! Да ты повзрослел, Саша! А вырос-то как! И глаза совсем другие стали, взрослые!
Я поклонился, прикоснувшись губами к её прохладной, пахнущей пудрой руке.
— Наконец я могу видеть вас, ma grand-mere! * (бабушка — прим.) Хорошо ли вы доехали?
— Очень устала, Сашенька. Путешествие, конечно презанятное, но очень всё это утомительно! А всё-таки жаль, что вы не смогли поехать со мною!
— И мне жаль, ma grand-mere, — совершенно искренне ответил я.
Екатерина очень внимательно посмотрела мне в глаза, и от взгляда её светло –серых глаз мне стало вдруг не по себе. На какое-то мгновение мне показалось, что сейчас она догадается, что яне нё внук, а совсем другое, чуждое её существо.
— Ты сильно изменился, господин Александр — наконец после долгой паузы произнесла она. — Стал взрослее и…отстранённее.
— Со мною кое-что случилось, ma grand-mere. Нечто странное, да так, что и не знаю, как и рассказать-то!
— И что же? Расскажи мне?
— Давай позже, ты устала с дороги, теперь отдохни, а там и поговорим!
Императрицу тут же отвлекли другие встречающие — московский наместник Еропкин, граф Шувалов, да и наш учитель, Самборский. Я продолжал таращиться на неё, всё никак ещё не веря в такое несовпадение школьных изображений с реальностью. При общении с придворными лицо её, глубоко нерусское по типу, неизменно сохраняло натренированное выражение благосклонности, и, кажется, лишь нам с Костей она улыбалась по-настоящему. А я всё глядел и пытался предугадать, как мне вести себя с нею в предстоящей беседе.
Очень страшно было затевать этот разговор. Но, если я хочу значить что-то уже сейчас, а не через двадцать лет, то надо мне чего-то предпринимать! Самборский меня прикроет, с ним все обговорено, но… всё равно, страшно! Хоть и называют это время Галантным Веком, в случае чего никто миндальничать не станет! Тот человек на площади, которого мы видели зимою во время торговой казни, наверняка мог бы подтвердить!
Но говорить надо, причём нельзя это дело затягивать. Не сегодня-завтра государыня начнёт вызывать моих воспитателей — и Протасова, и Самборского, — и расспрашивать их про моё поведение за время её отсутствия. И они явно много чего порасскажут — как резко я изменился, как не желаю больше общаться с родителями, как почти перестал играть с сёстрами и с Костей; что я вдруг резко позабыл французский и немецкий язык, которые понимал еще в четырехлетнем возрасте, и еще кучу всего, что я сам за собою не замечаю, но зато прекрасно всем видно со стороны. Нет, лучше уж, пусть узнает от меня, чем от других людей, в сопровождении неизвестно ещё каких комментариев.
И, выбрав время, когда государыня отдыхала после обеда, я, с позволения Протасова, отправился к ней.
Императрица оказалась в беседке; она пила кофе в компании двух немолодых дам.
Взойдя по гулким деревянным ступеням в открытый летний павильон, напоённый запахами я, не очень-то представляя, как себя вести, первым делом неловко поклонился.
— О, молодой человек, к нам пожаловал! Проходи, миленький, ближе! — отческим тоном приветствовала меня дама, бывшая, пожалуй, самой пожилой из всех; на её открытом лице с добрыми глазами читалось искренняя привязанность к тому мальчику, чьё тело я занял несколько месяцев назад. — Да что ты встал, проходи же к нам!
— Дичится он, — заметила другая дама,с длинным носом и вытянутым лицом. — Отвык, видать, от дамского общества, пока мы по Тавридам разъезжали!
И у той, и у другой дамы я заметил на груди одинаковое украшение — бриллиантовый вензель в форме буквы «Е», со стилизованной короной сверху.