Набравшись храбрости, Кэрол все-таки заставила себя лечь в постель.
Протянув руку, она погладила простынь рядом с собой.
— Если бы это была правда, и ты был бы здесь, со мной… как бы счастлива я была. И ничего бы мне больше не надо было от жизни. Мои дети и ты. Когда-нибудь мы все равно будем вместе. Ты не можешь вернуться ко мне, зато я могу прийти к тебе. И когда-нибудь я приду. Если верить моим снам, это будет совсем скоро, и тебе недолго осталось ждать… если ты, конечно, меня ждешь. Поэтому мне совсем не страшно умирать, потому что там ждешь меня ты. И все остальные, кого я люблю. Возможно, там мне будет лучше, чем здесь. Жаль только, что я не успею вырастить своих детей. Совсем скоро я умру в газовой камере, а Касевес позаботится о них. У них есть отцы. Патрик вернется к Джеку, а Рэй станет хорошим отцом для лисят. За них я спокойна. Их папы не дадут их в обиду, они позаботятся о них, может быть, даже лучше, чем я. А я буду наблюдать за ними и навещать их во снах…
Вот так она и жила, уверенная в своей скорой смерти и в ожидании конца, не видя ни будущего, ни света, ни надежды. Жила, как обреченный человек, приговоренный к смертной казни с небольшой отсрочкой. И ненавидела свой дар, который вынудил ее это знать и жить в мучительном невыносимом ожидании, от которого, как ей иногда казалось, она потихоньку сходит с ума. Это был не дар, это было еще одно проклятие. Неведение — это счастье, это блаженство. А знать о своей скорой смерти, ждать ее, не имея надежды на спасение, считать дни и смотреть в глаза своей смерти, наблюдая, как она медленно и неизбежно к тебе подкрадывается, знать, что ты не убежишь, что ты обречен — существует ли для человека пытка ужаснее и невыносимее этой? Нет. И Кэрол жила в этой пытке, с ужасом и отчаянием наблюдая, как роковой день, последний, все ближе и ближе, с каждой минутой, с каждым часом. И ей было безумно страшно. Ей казалось, что волосы шевелятся у нее на голове, и каждый раз седеют заново под краской, когда она повторяла про себя роковую дату. И знать это было невыносимо. Настолько невыносимо, что только дети удерживали ее от того, чтобы наглотаться снотворного, заснуть и больше не проснуться, прервав свою пытку и избавиться от ужасной участи, уготованной ей судьбой. Но она терпела, воспринимая это, как наказание за все то зло, что она принесла в этот мир своим пребыванием в нем. Наказание. Но вряд ли искупление.
Касевес видел ее пустой взгляд, в глубинах которого таились страх и отчаяние, понял, что она не живет, а только пытается жить, изо всех сил, как человек, решивший дотащить свою тяжелую ношу до конца, и только потом упасть, позволив ей себя раздавить. Она была не искренней, когда смеялась и веселилась, как человек, утративший всякую способность это делать, но не желающий показывать это другим. Касевес, естественно, не мог понять истинную причину того, почему это с ней происходит, но предполагал, что она просто потерялась в жизни, растерялась и не знала, как жить дальше и, возможно, не очень-то и желая это делать. Он искал ответы в любви, считая, что именно это делает девушку несчастной. Может, дело в Джеке, он та болезнь, что высасывает из нее жизнь? Да, он, несомненно, был ее болезнью, но той ли, что не давала ей жить? Неужели она его настолько любит?