— А Джек… какой он сейчас? Он изменился?
— Не знаю, как тебе и объяснить. Вроде бы и не изменился, но совсем другой.
— Как это?
— Так вот и говорю, что не знаю. Ненастоящий он какой-то стал. Как в маске, за которую не заглянуть. Я же говорил тебе, девочка, уничтожила ты его. Я сразу это понял, как только глаза его увидел… тогда, на похоронах. Непонятное что-то в нем, под панцирем этим… Мне кажется, если в нем что-то и было хорошее, то он похоронил это вместе с вами. Не по себе мне в его присутствии, очень не по себе. Успокоился он, но вконец обозлился. Только злоба эта теперь внутри. Сидит в нем демон, девочка, сидит и молчит, только люди его чувствуют и боятся, как я. Наверное, он из тех, кого горе не ломает, а ожесточает.
— А он… он вспоминает обо мне? Говорил тебе что-нибудь?
— Нет, девочка, ничего он мне о тебе не говорил. Но я видел у него в офисе на столе ваши фотографии. Твои, Патрика, общие семейные. Много фотографий. Везде. Даже на стенах. Он обвесился вами так, как будто хочет с помощью этих снимков почувствовать ваше присутствие. Мне жаль его, Кэрол. Он страдает. И почему-то мне кажется, что никогда он больше не женится. И детей у него больше не будет. Он был одиночкой… и таким и останется.
— Он сам виноват! — дрожащим голосом выдавила Кэрол. — Он сам все разрушил! Он убил Куртни, Даяну, мою маму и свою… он причинил слишком много зла. Кто-то должен был его наказать. Такое зло не может оставаться безнаказанным. Пусть мучается. Он заслужил. Я рада, что смогла ему отомстить. Рада.
«Как бы он не пожелал отомстить тебе, деточка, если узнает, что ты жива. А ведь он это чувствует, и черт забери меня, если это не так! Я даже почти уверен, что он тайно продолжает поиски и не остановится, пока не найдет», — думал с тревогой Касевес, сжимая в объятиях молодое женское тело и тая от удовольствия, чувствуя, как в нем все еще живет былой ловелас и, похоже, и не собирается уходить на покой. Он чувствовал легкое удовольствие, но никак не похоть, потому что смотрел на эту красивую женщину, как на дочь… ну, или почти, как на дочь. В общем, он никогда не упускал случая прижать ее к себе и обнять, не больно-то задумываясь над тем, что его к этому принуждает.
Он разглядывал ее и вздыхал, не в силах преодолеть возмущение и досаду, что такая женщина, молодая, красивая, томится без мужской любви, пропадает, так сказать… Ах, где его молодые годы! Где мужики, перевелись все, что ли? Почему позволяют этому сладкому сочному плоду киснуть, вянуть этому дивному прекрасному цветочку без тепла и света любви? Сюда бы Рэя… Сразу бы растормошил он это уснувшее грустное гнездышко, разворошил бы ее слишком аккуратную постельку, которую давно уже пора превратить в хаос любовных безумств. И выбил бы из ее головки мысли о Джеке, заставил бы забыть о тоске и одиночестве. Некогда было бы ей о нем думать, да грустить. Касевес искренне сожалел о том, что Кэрол и Рэй не могут быть вместе. Он считал, что он как раз тот мужчина, который ей нужен. Рэй по-прежнему оставался его любимчиком, и никто не мог затмить его в глазах старика, потому что, как и себя, Рэя он считал истинным мужчиной, настоящим, каких сейчас мало. Где они, эти мужчины? Разве позволил бы Рэй томиться без любви такой девушке, если бы был рядом? Нет, как и он, Касевес, Рэй знает, что женщины рождены для них, для того, чтобы их любить. А они, мужчины, рождены для того, чтобы любить, чтобы срывать эти прекрасные цветки, вкушать эти сладкие плоды…
А Кэрол не думала о мужчинах. Она спала в одиночестве, в свои-то годы, когда только и надо, что забавляться в постели, а не спать. Потому она и грустит, и думает о своем Джеке, что некем заполнить эту пустоту в душе и в постели. Уж не собралась ли она всю жизнь хранить верность своему супругу, мучаясь угрызениями совести из-за того, что потеряла голову в объятиях стоящего мужика, Рэя, рядом с которым просто грех не потерять голову, как считал Касевес. А Джек…
Она будет любить его всегда, он это понял. Но знала, что после того, что она сделала, пути назад нет. Джек никогда не простит и не пощадит ее после этого. Пожалела ли она?
Касевес пробыл у нее в гостях две недели, и все это время внимательно за ней наблюдал. Нет, она не жалела. Она жила как человек, добровольно обрекший себя на одиночество и страдания, как человек, которому не оставалось ничего другого и который не мог поступить иначе, чем поступила она, отказавшись от любимого мужчины. Она была несчастна, Касевес видел это. Очень несчастна. И очень одинока. Лишь дети были ее единственным утешением, и ради них она теперь жила. Аманда, ее няня, подруга и помощница, обожала детей, да и к самой Кэрол относилась с нежной и какой-то жалостливой симпатией. Няня ничего не знала о прошлой жизни Кэрол, и не лезла с расспросами, хотя было заметно, что ее одолевает любопытство. Как понял Касевес, Кэрол никому ничего не говорила о себе, носила на пальце скромное золотое колечко, которое когда-то перед священником надел ей Мэтт, хранила урну с его прахом, возле которой стояла в черной рамке его фотография и статуэтка. Патрик часто стоял рядом и разглядывал незнакомое лицо на снимке. Кэрол рассказала ему, что до того, как она вышла замуж за его папу, у нее был другой муж, но он умер через несколько дней после их свадьбы. И уверила мальчика, что он вовсе не был маньяком, а папа просто из ревности такое про него наговорил. С удивлением она замечала, что мальчик уделяет много внимания фотографии Мэтта, и не могла понять, почему. Патрик любил также разглядывать и статуэтку, сделанную его руками. Он усердно и с интересом вырезал из дерева разнообразные фигурки, лепил их из пластилина, и говорил маме, что хочет стать скульптором. Кэрол даже записала его в специальный кружок, чтобы мальчик мог развивать свой талант. Ну, насчет таланта пока было не ясно, но вдохновения у ребенка было хоть отбавляй. Кэрол не знала, куда девать его работы, которыми он завалил весь дом, но была рада, что у мальчика есть увлечение. К тому же мальчик стал заниматься боксом, записался в секцию и был очень доволен. Кэрол не возражала. Особых неприятностей он ей не доставлял, если не считать поколоченных им мальчишек, с которыми он устанавливал отношения и доказывал свой авторитет, но увечий он никому не наносил. В общем, был обычным мальчишкой, разве что слишком вздорным, надменным, характерным и через чур бесстрашным, но Кэрол это не особенно тревожило, потому что она ни на секунду не забывала, чья кровь течет в жилах Патрика, и чем старше он становился, тем явственней было видно, что он сын своего отца, настоящий Рэндэл, как бы Кэрол этому не пыталась помешать. Но мальчик проявлял не только отрицательные черты характера Рэндэловской крови, но и имеющиеся у нее положительные и достойные, такие, как самостоятельность, ум, сообразительность. В свои неполные семь лет он вел себя, как мужчина и глава семьи, чувствуя ответственность за маму, как за слабую женщину, и за маленьких братьев, даже не догадываясь о том, что у них другой папа. Кэрол умилялась и гордилась своим не по годам умным и самостоятельным сыном. Он вырастит настоящей личностью, сильной, выдающейся, как и его отец, это уже было ясно, только она надеялась, что своей любовью, своим воспитанием смягчит отрицательные стороны унаследованного им характера от деда и отца. Патрик был слегка высокомерен даже с ней, с негодованием отвергая ее заботу и лишние, как он считал, нежности, доказывая, что он уже слишком взрослый, чтобы мама накрывала его своей юбкой. С болью в сердце Кэрол видела, что даже теперь, особенно теперь, когда Джека не было рядом, он еще больше стал ему подражать. Мальчик очень скучал по нему, очень нуждался, но старательно пытался это скрыть, слишком гордый, чтобы показать свою слабость. Но увидев однажды отца по телевизору, он не выдержал, расплакался и убежал в свою комнату, откуда не выходил потом целый день. Плакала и Кэрол, и в какой-то момент едва не поддалась порыву отправить мальчика к Джеку. Она схватила телефон и набрала номер. Она не рассчитывала застать Джека дома днем, но он вдруг взял трубку. Услышав его голос, Кэрол оцепенела. Не дождавшись ответа, он не положил трубку, а почему-то продолжал молчать и слушать.