Танкредо уже собирался запереть дверь, как вдруг увидел, что вся последняя скамья в центральном нефе занята неподвижно сидящими женщинами, семью-девятью прихожанками, в большинстве своем — апатичными, рассеянными бабулями из местной «Гражданской ассоциации». Все то время, пока он проверял исповедальни, ища посторонних, подравнивал скамьи и поправлял подставки, они за ним наблюдали.
— Усердствуете, — сказала одна из них.
Танкредо постарался скрыть удивление.
— Мне пора запирать двери, — сказал он.
— Двери-то надо бы держать открытыми, — возразила та же старуха. — Но что поделаешь, Танкредито, если в этой стране даже Бога не уважают.
Они дружно встали и подошли к Танкредо.
— Прекрасная была месса, — сказала одна из них. — Нам даже показалось, что это была не земная месса. И достопочтенный падре, который служил, похоже, он человек… особый. Благодаря ему мы снова пели. Пели вместе с ним и плакали от счастья. Вот порадовалась бы донья Сесилия, будь она жива.
Все перекрестились.
— Упокой, Господи, ее душу, — произнесли женщины в унисон. Они до сих пор продолжали разговаривать немного нараспев. Обогнув Танкредо с двух сторон, прихожанки дружно и торжественно двинулись к двери. Дождь стих, но из-за настойчивой, колючей мороси погода казалась еще хуже.
— Пусть себе моросит, — сказала одна из женщин. — Слава Богу, месса не прошла впустую!
Остальные печально закивали:
— А ведь бывает и так, бывает и так.
Все ждали, что Танкредо что-нибудь скажет, но он молчал.
— Нам бы хотелось поговорить с падре, — сказала одна из старух, чтобы избавить его от неловкого молчания.
— Как только обратитесь, — ответил Танкредо, — вам сразу назначат встречу — все, как обычно.
— Вы нас не поняли, Танкредито, мы хотим поговорить с тем, кто пел сегодня для нас, как птица. Это можно устроить?
Танкредо уже и сам догадался.
— Падре Сан Хосе ужинает, — сказал он.
— Значит, его зовут Сан Хосе? — удивились они.
А одна прошептала:
— Как еще могут звать человека, который так поет!
Посовещавшись с другими, она сказала:
— Не беспокойте его. Мы его найдем. Как же нам не хватает такого падре, правда?
— Правда, — ответила другая. — Потому что, да простит меня Бог, если бы этот падре возглавлял наш приход, мы были бы еще живы.
Сказав это, она покраснела, но ни одна из женщин не возразила, да и не смогла бы возразить.
— Лилии, — заговорили они между собой, — подружки Лилии, наши верные, надежные Лилии расскажут нам все о падре Сан Хосе и где его можно найти. Не беспокойтесь, Танкредито, мы с ними поговорим.
Приняв такое решение, они стали выходить из церкви по двое-трое, держа друг друга под руку. На улице они раскрывали зонты; пожилые сеньоры были похожи на старых темных птиц, поднявших крылья к свету уличных фонарей в бесконечных, искрящихся струях дождя. «Дождик, хоть и мелкий, а все еще идет», говорили они.
Танкредо задвинул тяжелый засов и повесил массивный замок. Потом прошел обратно и погасил свечи в алтаре — первое, что следовало сделать после окончания мессы, как же он забыл? И объяснил сам себе: Это все Матаморос со своим пением и своей водой. Само появление падре в храме было таинственным и внезапным, чего еще от него ждать? В углу возле алтаря, за огромным полотном, изображавшим изгнание Адама и Евы из рая, Танкредо нащупал рубильник и погасил последние горевшие в церкви лампы. Его поглотила тьма холодного святилища, где до сих пор пахло ладаном, но откуда-то все-таки неприятно потягивало водкой; он снова думал о мессе, слушал пение священника, видел, как тот беспомощно пошатывается во время обряда причащения. Танкредо различал в темноте только далекий, слабо освещенный прямоугольник двери, ведущей в ризницу. Легкое эхо неизвестно чьих, неизвестно откуда взявшихся голосов медленно опустилось с церковного купола — голоса неприкаянных душ, далекие, но отчетливые, словно и по ночам церковь не пустовала, словно другие прихожане ожидали причастия, сидя и стоя, больные и здоровые, спящие и бодрствующие. Звуки ночи в пустой церкви, ночная месса, говорил себе Танкредо, когда поздно вечером оказывался в церкви наедине со своими печалями.
И тут он почувствовал на своих плечах руки Сабины, похожие на пугливых птиц — они вспорхнули ему на шею и повисли, холодный быстрый поцелуй на один отчаянный миг коснулся его губ. Все это время она его преследовала. «Сабина, сказал он, отстраняясь, здесь алтарь». «Алтарь», воскликнула она, «алтарь моей любви к тебе». От избытка этой любви она казалась одержимой. Под напором ее хрупкого тела, тщедушного, но напористого, висевшего у него на шее и, в отличие от поцелуя, пылавшего огнем, он растерянно попятился; Сабина толкала его к краю мраморного алтаря, длинного, сияющего ледяного стола, похожего на перевернутый треугольник, закрепленный на опоре. Там они и упали, она — на него, медленно и молча, потому что Танкредо пытался смягчить удар, пока она исступленно его целовала. Вдруг Сабина отпрянула и, влажно дыша горбуну в лицо, словно одолевая его новой напористой лаской, зашептала, не уходи, или я останусь под алтарем, и придется падре Альмиде вытаскивать меня отсюда, а когда он спросит, почему я здесь, я скажу, что все из-за тебя, только из-за тебя. Похоже, она плакала, когда Танкредо поднял ее, как пушинку, и опустил рядом с собой; они так и сидели под мраморным треугольником, и Танкредо пришло в голову, что это Бог смотрит на них перевернутым оком. «Перевернутое Божье око», повторил он и не сдержал улыбки, досадуя сам на себя, недоумевая: что со мной? почему я смеюсь? он вспомнил, что недавно улыбался в церкви, несколько раз улыбался посреди святилища, что со мной? повторил он и растерянно попытался рассмотреть свои руки, словно заподозрил, что они в крови. В этот момент он и не думал о Сабине, он думал только о своих руках, которые казались ему преступными, и о наблюдавшем за ними перевернутом Божьем оке, и снова улыбнулся.
— Смеешься, тебе смешно, — Сабина воспрянула и пошла в атаку. — Это не церковь, а базар, — шептала она, — Лилии обнаглели, пользуются отсутствием Альмиды, по-хозяйски разгуливают в храме, надутые, как индюшки, зато перед этим жалким клириком стелются, как тряпки, позволяют вытирать о себя ноги.
На секунду Танкредо кольнуло чувство, похожее на нежность и жалость. Вот такая она, Сабина, неуемная душа, запертая в слабеньком бесцветном теле, с крепко сжатыми красными губами, искусанными в кровь.
— Давай убежим, Танкредо, — услышал он с удивлением. — Прямо сейчас, сию минуту, ни с кем не прощаясь. Они нам задолжали, я все продумала, я знаю, куда идти, где мы сможем жить. Они не будут нас преследовать. Зачем? Мы всю жизнь на них работали. Ясно, что когда-нибудь наше терпение должно было лопнуть.
Он представил себе, что убежал с Сабиной. И снова не смог сдержать улыбки.
Сабина всегда чувствовала себя увереннее, когда он улыбался. Так было и в этот раз. Она судорожно вздохнула, ее сжигало пламя, пожиравшее само себя, единственная свеча, зажженная в ней мессой. Танкредо почувствовал, как она одним рывком сняла блузку, угадал в темноте нетерпеливо поднятые, вытянутые руки, летящую на пол одежду. Храм раскалился, словно от какого-то черного пламени, вспыхнул сам воздух, пропахший бледным телом Сабины, дрожью ее голой груди, вспотевших подмышек, страхом и восторгом всей ее изготовившейся, настойчивой плоти.
Много лет назад, один-единственный раз, они уже сидели здесь, под этим алтарем, наслаждаясь радостным детским страхом, что их обнаружат под главной святыней приходской церкви, что явятся дьякон, падре Альмида или Лилии — по сути, тем же страхом, что и сегодня, подумал Танкредо, мы ни в чем не изменились, и страхи у нас те же. Он снова улыбнулся, и снова Сабина вспыхнула, повисла у него на шее; ему показалось, что она дымится, что она сделана из углей, курящихся сладким едким дымом, который обволакивал его со всех сторон. И он ответил на ее поцелуй, быстро, скорее из жалости, чем охотно, потом снова, как перышко, отстранил ее, одним прыжком вскочил на ноги и сказал: «Оденься», и почти просительно добавил: «Приходи к нам в кабинет. Лилии ждут». «Ни за что», ответила она, подавшись назад и стоя на коленях в мраморной нише, «Я не уйду отсюда, покуда ты не придешь за мной, сегодня, завтра, послезавтра, когда угодно, и неважно, если вместо тебя придет Альмида, крестный, все мужчины мира выстроятся в очередь, чтобы увидеть меня и спросить, почему я здесь, клянусь, я всем отвечу: твоя вина, твоя великая вина, аминь, Танкредо, запомни, я отсюда не уйду». Угроза прозвучала печально и уныло. Танкредо помедлил. Уже на пороге ризницы он обернулся, пытаясь разглядеть ее в темноте алтаря, и с большим трудом сумел увидеть шевелящееся пятно, услышать шумное дыхание, различить глаза, два голубых огонька, почувствовать прикосновение двух голубых льдинок, летевших за ним, вбиравших его в себя, и в нем шевельнулась злая жалость. «Мы будем ждать», снова сказал он и повернулся спиной, как будто убегал, да он и вправду убегал, убегал от нее, от ее угроз, от печального крика, долетевшего из-под алтаря: «Я тоже буду ждать, жизнь моя, клянусь».