- Ты, Саша, живешь только для себя, - упрекала Анастасия. - Может, нам расстаться?
Бывало, что он оправдывался, становился милым и ласковым - простым и понятным. Подхватывал ее, такую легковесную, на руки и кружился с ней по комнатам, приговаривая:
- Все для тебя, любимая!
4
Савелий Хлебников лежал в гробу. Его старые родители окаменело сидели рядом на расшатанных стульях, купленных в каких-то пятидесятых годах молодости, не понимая, что и зачем перед ними лежит и что и зачем мелькает перед их глазами. Они не хотели и не могли поверить, что перед ними лежит их единственный ребенок, их сын, которому уже никогда не подняться, не жениться, не родить детей, не порадовать их, стариков, внуками и своей женой, которая непременно была бы подстать ему - жизнелюбцу, добряку, умнице, каких свет еще не видывал.
Пришел мрачный, заторможенно-рассеянный Цирюльников, взглянул на товарища - зажмурился. Затряслись его громоздкие сгорбленные плечи:
- Узнать бы мне, какие гады тебя убили, Савелушка ты мой родной! хрустким шепотом цедил Александр Иванович, пьяно покачиваясь над гробом. Узнаю - своими руками задавлю. А я узнаю! Увидите, - узнаю! - грозно крикнул он, покачнулся, чуть не упал. Его придержали.
- Совсем обессилел от горя.
- Не признать Александра Иваныча: какой-то весь высосанный, а в глазах - тьма тьмущая. Стра-а-а-шный!
- Как убивается, как убивается!.. - тихонько прицокивали старушки.
- Слух идет: Цирюльников-де и заказал Савелия. Капиталов не смогли поделить, - опасливыми шепоточками судачили другие люди.
- Ну-у-у?
- Гну! Из-за денег-то нынешние толстосумы и дите родное не пощадят. Знаю случай. После расскажу.
- Гляньте-ка на Цирюльникова - поматывает его, как ветром, а ведь крепкий мужик.
- Сломался, видать. Ведь лучшего друга убили.
- Не сломался, а ломает его, как черта.
- Ну, зачем ты так? Не суди, да не судим будешь. Ведь видно и слепому страдает человек.
- Разве могут эти нелюди страдать? Разве нужны им друзья? Деньги - вот их друзья и родственники.
- Н-да, деньги, шальные, легкие деньги, они все одно, что наркота: чем больше да дольше, тем нестерпимей охота. Говорят, очень любит он деньгу.
- А кто ж ее, заразу, не любит? Крыша у него поехала, по всему видно. Гляньте, даже слюни текут, как у дебила. Он раньше, говорил мне Савелий, отличался всякими разными бзиками, а теперь, кажись, окончательно рехнулся...
Цирюльников и вправду со смертью Савелия изменился разительно, только по завидному росту, мощному туловищу и богатырским плечам можно было теперь как-то признать его. А так - и губы мокрились, и пустые глаза на выкате застыли, и сам он весь чудной, непонятный, какой-то подмененный.
* * * * *
Морозной ночью после дня похорон Савелия к дому Цирюльникова подкатил микроавтобус, из него вышли трое крепких мужчин с бейсбольными битами, следом размякшим отсыревшим мешком вывалился, но устоял на ногах, высокий полный мужчина. У каждого на голову была натянута защитная черная маска с прорезями для глаз и рта.
- Крушить все. Ничего не щадить, - велел полный мужчина, на глазах превращаясь из расплывшегося и безучастного в жесткого и напружиненного. Заплачу щедро. Вперед!
- Как прикажешь, шеф, - развязно посмеиваясь, отозвался один.
Быстро прошли по двору, навстречу - встревоженный, растерявшийся охранник, но его сбили с ног ударом в челюсть, связали, за руки за ноги заволокли с мороза в гостиную. Из закутка под лестницей показался еще один охранник, заспанный, протирающий глаза. Он стал судорожно набирать номер на телефоне, но и его повалили и связали. Со второго этажа прыжками прибежала овчарка. Зарычала на непрошенных гостей, однако неожиданно замолчала, подошла к полному мужчине и заскулила, ластясь. Ее хотели ударить битой. Но мужчина потрепал овчарку по жесткой, ухоженной шерсти:
- Собаку не трогать. Еще в доме женщина и двое детей, их тоже не трогать, но связать, в рот - кляп. Живо!
- Как скажешь, шеф.
На втором этаже в спальнях, куда забрались двое в масках, закричали и заплакали дети и женщина, но их связали и заткнули им рты. В доме началось нечто страшное и невообразимое. Ожесточенно, расчетливо, весело ломали и разбивали битами все, что попадало на глаза. Звенело и рушилось стекло, скрипела и трещала мебель, трескалась и осыпалась штукатурка, располосовывались и клочьями разлетались ткани, взрывались фейерверками электрические приборы и лампы, подпрыгивала и разбегалась по полу разная мелкая утварь.
Чуть парни затихали, полный мужчина кричал на них:
- Крушить, ломать!..
И сам отчаянно-азартно крушил, ломал, рвал, топтал да сквозь зубы приговаривал:
- Вот ему за смерть жены его! Вот ему за смерть друга его! Не будет ему покоя на этом и том свете! Не жалейте, ребята, ничего! Крушите, ломайте, пусть он потом взвоет от досады и злости!
Уже и сам устал. Повалился на растерзанный диван. Казалось, задремал. Подельники подхватили его за руки, унесли в автомобиль, поехали.
- Когда бабки будут? - растолкали его.
Он, пьяно покачиваясь, с прищуром таращился в запотевшее окно, протирал его сорванной с головы маск-шапочкой. Потом, слабым, растекающимся голосом, вымолвил:
- Здесь, кажется. Тормозните.
В плотной фиолетовой темноте узкой, заметенной снегом тропкой привел их к сушине. Покопавшись, вынул из прощелины мешок.
- Это все ему принадлежало. Но вот ему, вот, вот! - во мрак леса и неба тыкал он фигой, уже вялый, выжатый, будто тяжело больной. - Все себе берите! Прихвачу только пару пачек долларов - для охранников: надо расплатиться и с ними.
В мешке, освещая фонариком, с еле скрываемым удивлением погромщики обнаружили драгоценности в бархатных коробочках, деньги, золото и ценные бумаги. Кто-то не выдержал - присвистнул.
Он не поехал с ними в город, а в кромешной ночи, плутая, проваливаясь в сугробы, жестоко раня лицо ветками, вернулся в разгромленный, погруженный во тьму дом. Сначала отыскал ошалевших от страха и боли охранников, развязал их, всучил им по пачке денег, сказал:
- Вы в этом доме больше не нужны. Нечего тут охранять. Пошли прочь.