Вечером, отоспавшись после загона, он пошел к ней. Жила она вместе с отцом и мачехой в срубе у старой рассохшейся сосны, и жила несчастливо. У мачехи было двое собственных детей, совсем маленьких, в которых она души не чаяла, а отец о дочери вспоминал лишь когда надо было заштопать меховик, принести воды или подоить коров. Ласкового слова от него Искра не слышала — батя будто мстил ей за мать, так и не сподобившуюся на сына. Мечтал сбыть дочь поскорее, выдать ее за кого-нибудь из Ильиных или Павлуцких, как уже выдал двух старших сестер, и выбросить из памяти. По слухам, не раз уже он заговаривал с Отцом Огневиком насчет сватовства. Старик, вроде, обещал похлопотать. Дело было за малым: найти жениха, который согласился бы дать за Искру хороший выход. Головне нужно было торопиться.
По правде говоря, он не представлял, как сумеет добиться своего. Все было против него: и обычай, и судьба, и время. Родители умерли, когда ему не исполнилось и двух пятков зим, а без родителей кто похлопочет за сына? Кто наберет выход, чтобы дать отцу невесты? Кто сосватает отпрыска? Другим сиротам пособляла община, собирала вскладчину подарки, отправляла сватов, уговаривалась о дне торжества. Отцы съезжались, говорили красивые речи, загонщики устраивали лошадиные бега, девки плясали до упаду. Но то — другим, не ему. Ежели придет он к Отцу и скажет: «Отче, хочу жениться на Искре, дочке Сияна-рыбака. Дай свое благословение», тот посмотрит на него как на безумца и ответит: «Да ты не рехнулся ли, малый? Забыл, что брачеваться со своими — мерзость для Огня? Иди себе подобру-поздорову». Как тут извернуться? Как пойти наперекор обычаю? Вопрос!
Днем и ночью Головня думал об этом. И не находил ответа. И так, и сяк — всюду клин. Оставалось плыть по течению в надежде, что поток куда-нибудь вынесет.
Погода стояла безветренная. Столбы черного дыма, поднимавшиеся над скошенными трубами изб, упирались в набрякшее свинцовое небо. Речная низина отливала серебром, заросли тальника казались присохшей медной накипью на бронзовом блюде. Вершины дальних холмов походили на остроконечные головы великанов, лес стоял безмолвен и недвижим.
Вечера Искра обычно проводила не у родителей, а в женском жилище — там она могла хоть немного отдохнуть от понуканий отца и ворчания мачехи. Женское жилище — поставленные крест-накрест жерди и лесины, прикрытые полосами березовой коры — рядом с прочими строениями выглядело как игриво разодетая девка рядом с насупленными парнями. Стояло оно над косогором, сразу за крайней избой, в которой обитал Жар-Косторез с семьей. Головня шел к жилищу, петляя меж свежих коровьих лепех, раскиданных на всем пространстве становища.
Со стороны реки поднимались бабы с коромыслами, где-то плакал младенец, мычал скот в холодных, насквозь пропахших мочой, хлевах. Из дома вышел Лучина, понес бадью с рыбьими очистками на корм Большому-И-Старому. Возле жилища Отца Огневика пыхтела черным дымом дерновая чадница, в которой томились ровдуги. Рядом с чадницей две собаки с рычанием рвали старый, задубевший на морозе меховик. Чуть поодаль, в загоне, Сполох вытряхивал на грязный снег сено из мешка. Лошади сгрудились вокруг него, тянули длинные морды.
Подходя к женскому жилищу, Головня услышал доносившиеся изнутри звонкий смех и чей-то низкий голос. Нахмурился — кого еще Лед принес? Очередного бродягу? С бродягами загонщики не ладили: слишком часто после их ухода в общине рождались дети, не похожие на своих отцов. Пламяслав говорил: «Общине нужна свежая кровь — без нее род киснет и хиреет». Он говорил это, поглаживая куцую бороду, а в глазах его загорались лукавые искорки. Он говорил: от кузнецов и следопытов не рождаются уроды. Всякий чужак чист перед Огнем.
Вход в жилище был завешен медвежьим пологом, изнутри шел приторный запах копченой рыбы и забродившего моняла.
Головня постоял, прислушиваясь. Потом откинул полог и ступил внутрь.
Так оно и было: возле очага спиной к нему сидел рослый мужик с черными от сажи ладонями, в щегольском тканом нательнике светло-серого цвета. Его волосы, длинные как лошадиная грива, буланой копной топорщились над костяным ободом.