— Свежевать-то сама будешь или кого на подхват возьмешь? Могу пособить.
— Да уж справлюсь. У тебя небось своих дел хватает, чтоб еще мне пособлять.
Головня засопел, раздумывая: играет она с ним или вправду отлуп дает? Лед их разберет, крольчих этих. Все у них шиворот-навыворот. Нет бы прямо сказать: «Гуляй, мол, ненаглядный, не пара ты мне». Нет, вилять будут, хвостом махать, а правды не скажут.
— Я чего пришел-то… Вещица у меня одна есть. Хотел тебе показать. — Головня помялся, решаясь. — Встретиться бы надо. Чтоб подальше от чужих глаз. Вещь тайная, не всем о ней знать можно.
— Что ж, и встретимся.
— Сегодня вечерком зайду.
— Сегодня? Сегодня мы гадаем. Туда парням нельзя.
— Тогда завтра.
Она вскинула на него глазищи: бедовые, дымчатые, блескучие. Спросила одними губами:
— А не обманешь ли, Головня? Завлечешь почем зря, да наврешь с три короба. Вы, парни, такие.
— Огонь свидетель, правду говорю! — побожился загонщик.
— Велика ли вещица-то?
— Маленькая совсем. Редкостная.
Искра посмотрела на бездыханное тело щенка, раскисшей шкурой плававшее в кипятке. Повернулась к Головне, промолвила, сложив пальцы:
— Достанешь его?
Головня толкнул ногой кадку, и кипяток разлился, сожрав снег вокруг. От засеребрившейся земли поднялся пар, мокрое тельце зверька застряло в переплетениях корявых ветвей. Искра взяла из нарт длинную палку и брезгливо вытолкала ею на снег мертвого щенка, чтобы остудить горячую шкуру.
— Отец-то твой дома, что ли? — спросил загонщик, наблюдая за ней.
— Не, на прорубь ушел… У него одна забота — в проруби ил гонять. Или по гостям шляться.
Может, прямо сейчас и отдать ей реликвию? — подумал Головня. Нет, слишком светло. Заметят еще.
Вдруг дверь распахнулась, и на мороз выскочил мальчишка зим четырех от роду, в наспех накинутом меховичке и больших, не по ноге, рваных ходунах. Колпак на нем сидел криво, закрывал один глаз. Увидев Головню, мальчишка замер и поправил колпак, чтобы разглядеть пришедшего. Из жилища грянул женский голос:
— Дверь прикрой, заполошный.
Мальчишка вздрогнул и бросился закрывать дверь.
— Ну ладно, бывай тогда, — сказал Головня. — Про уговор не забудь.
Искра выпрямилась, с чувством разогнув спину, хитренько глянула на него.
— Не забуду.
Головня вперевалочку двинул к мужскому жилищу. Нынче там было пусто: парни разъехались — кто за дровами, кто в летник за сеном, кто в тайгу на поиски общинного табуна. Головня и сам только вчера пригнал быков из летника, а потому сегодня бездельничал. Думал почесать языком с бабами, но те как назло все были заняты: варили еду, тачали одежду, кормили скотину, выгребали навоз из хлевов. Раньше в такие дни Головня развлекался болтовней с Пламяславом, но теперь старика не было, и загонщик изнывал от скуки.
Так он промаялся до вечера. Надвигающиеся сумерки принесли оживление в общину: приехал Сполох, привезший на собачьей упряжке сено; вернулся из тайги Жар-Косторез, пригнавший сани с дровами; прискакал вождь, так и не разыскавший табун; притопал Сиян со связкой мороженых рыбин за спиной. Плавильщик тоже закончил свои труды и уже вещал что-то собравшимся девкам — его низкий голос далеко разносился над стойбищем.
Головня сунулся было послушать его, но увидал Искру и шарахнулся прочь, точно демон от оберега. Сам не ожидал от себя такого. С чего вдруг? Вроде и не ссорились они с Искрометом, не задирал он его, как, бывало, мужики задирали чужаков, а все же не мог рядом с ним находиться. Сразу в горле что-то вспухало, будто ком подкатывал, и зверски хотелось сплюнуть.
Ноги сами понесли его к жилищу Отца Огневика. Головня остановился в замешательстве, созерцая добротную дверь из лиственничных отломов, украшенную треугольными резами. Отступил на шаг назад, снова остановился. Протянул руку к дверце, но спохватился: «Что же я творю? Как в глаза родичам смотреть буду?». А потом ему вспомнился мечтательный взор Искры, устремленный в сторону плавильни, и он отбросил сомнения. «Моя правда, — подумал Головня. — Видит Огонь, не хотел я этого».
В памяти отчего-то зазвучал сипловатый голос Пламяслава: «Воистину, Отец велик! Его речи — что петли загонщика: всегда попадают в цель; его поступки — это мудрость веков: заставляют слушаться тебя; его обряды — как редкое угощение: облекают желанием приобщиться их. Он гласит волю Огня, он умеряет Его гнев, он веселит Его сердце. Отец не лучший из нас, он — единственный, ибо стоит меж людьми и Богами, всеведущий и смертный. В нем, избранном, течет кровь старых Отцов, он избавлен от земных забот, он — яркий факел, светящий в глухой пещере. Он — наша гордость и наша слава».