Старик будто знал, что он придет. Не удивился, когда Головня бочком протиснулся в жилище, путаясь в складках медвежьего полога, висевшего с внутренней стороны. Лишь поднял на загонщика взгляд огромных бельмастых глаз и ободряюще мигнул. Отец был не один: возле жарко пылающего очага сидели его дочь Ярка и зять Светозар. Увидев Головню, Светозар прищурился, и шрам на его щеке побелел, словно покрылся инеем.
— Чг тб?
Загонщик взглянул на его темный лик с отметиной от медвежьих когтей во всю щеку, перевел взор на Отца. Тот не говорил ничего, лишь смотрел на него, плотно стиснув губы. И Головня заговорил, опуская взор:
— Тут это… такое дело…
— А? Чего? Говори, поторапливайся, — закаркал старик противным голосом.
— Я про чужака… про плавильщика.
Слова опять застряли в горле. Удивительно даже: еще не нарушил ничего, не преступил заповеди, а чувство такое, будто подличать прибежал. С чего бы? «Не бывает благодатной лжи, как не бывает порочной истины». Именно! Но отчего же так тяжело на сердце?
Отец Огневик тяжело поднялся, подошел к Головне, прошил остреньким взором — снизу вверх. Тот поразился, насколько молодым казалось его лицо в свете костра — куда моложе, чем у Светозара. Он крючковатыми пальцами ухватил загонщика за локоть и зашипел, извергая смрад из глотки:
— Ну, выкладывай, Головня. Что там про плавильщика? Да об Огне не забывай. Он, Огонь-то, все видит!
Глаза у него были — как две дыры в истлевшей шкуре: неровные, черные, не глаза даже, а пробоины от кольев. Такие глаза не щупают — обволакивают холодом. А внутри, на страшной глубине, — льдинки зрачков словно камешки на дне глинистого ручья.
Головня вздохнул. Нет, не мог он предать человека. Не мог отдать его на расправу. Пусть даже негодяя — не мог.
Но сказать что-то надо было, и он забормотал, пряча глаза:
— Я к тому, что присмотрел бы ты, Отче, за внучкой. Сам знаешь, как оно выходит… Ходят всякие, с панталыку девок сбивают, а те потом на сносях…
— А тебе что за печаль?
— Да мне-то никакой печали… А все ж таки, приглядеть бы надобно. Внучка Отца как-никак. Если осрамится, позор на всю общину…
Он уже чувствовал, что несет околесицу. Не ему, сироте-загонщику, давать советы Отцу. Не ему пенять на чужака. Но что еще говорить? Как выкрутиться?
— Приглядеть, значит, — повторил старик. Твердые пальцы его с длинными ногтями медленно расцепили хватку. — Никак, сам на нее виды имеешь, звереныш? Гляди — обрюхатишь девку, пойдешь на корм волкам.
Ярка выкрикнула злобно:
— На загоне-то иное пел, к вождю ластился. Слыхали уж.
Толстые щеки ее возмущенно заколыхались, пухлые губы скривились в презрении.
Головня поднял взор, сказал твердо:
— А все ж приглядеть за ней надобно. Не ровен час — пропадет.
Отец Огневик ответил строго, но уже без гнева:
— А ты крамолу за плавильщиком знаешь ли? Иль и впрямь из-за девки пришел?
Вот он, решительный миг! Ради крамолы и пришел — рассказать о словесах неслыханных, что вещает чужак вечерами в мужском жилище. Там ведь не просто шутки — ересь настоящая! Скажи: «Знаю», и чужака завтра же не будет в общине. Но как сказать такое? Как выдавить из себя роковое слово?
Старик неотрывно смотрел на Головню, словно подбадривал: «Ну же, парень, изрекай, что хотел». Головня втянул носом спертый воздух.
— Крамолы не знаю. Только вот боек он слишком… и все по девкам. Не к добру это.
— Все ли сказал, что хотел?
— Все, Отче.
— Ну, ступай себе с Огнем.
И Головня вышел, раздосадованный.
Сделал было два шага и остановился, захваченный новым порывом. Хотел броситься обратно, крикнуть: «Знаю, знаю за ним крамолу!». Но что-то опять удержало его на месте. Обуреваемый противоречивыми чувствами, он стоял и смотрел, как шевелится на ветру выцветшая ленточка, привязанная сверху к коновязи (причуда Огнеглазки). Снова нахлынули духи памяти, перенесли его в тот день, когда загонщики встретили колдуна. Опять Головня увидел взмахи его рук и гнутую палку в ладони, и нелепые кувырки волков, пораженных чародейством. А потом перед глазами темно заискрилась реликвия, и ветер с севера — неизменный спутник холода — проник ему в горло и уши, и растекся словно молоко из лопнувшего мешка, и разродился демонами. Затем он увидел мертвое место, и спину Пламяслава, уходящего вдаль, и стало ему ясно, что все это — и колдун, и вещь древних, и мертвое место — были узелками на одной жиле, и вела эта жила прямиком к повелителю зла.
Но оставлять плавильщика безнаказанным, отпустить его с миром, Головня не мог. Решил сам с ним потолковать, без помощи Отца, благо тот обитал отдельно от всех, в земляном жилище по ту сторону холма. Однако идти туда, в чад и гарь, Головня гнушался, да и боязно было: о плавильщике всякое болтали, мог и чары наслать. А вот перехватить бы его ночью, по пути в женское жилище, объяснить бы доступно — мол, не след на девиц зариться: можно и по рылу получить. Заодно спасти Искру от позора — первый раз что ли бабы от перелетов рожают? Свежая кровь, будь она неладна… Да, это неплохая мысль.