— Все знают. Все-е!
А затем поднялась и нырнула в женское жилище.
Головня хорошо помнил своего отца — приземистого, щекастого, с незаживающими язвочками на лбу. Отец махал короткими руками и кричал на мать: «Поперек горла ты мне, постылая! Проваливай к своим, откуда пришла! А моего очага не трожь». Был он пьян и горяч: покрасневшие глаза блестели как головешки, изо рта несло приторной гадостью, а в горле клокотало и булькало. «Сам-то больно хорош, — огрызалась мать. — Прелюбодей!». Отец подскакивал к ней, хватал за плечи, тряс что есть силы. Мать кричала, отбивалась от него, жмурилась, мотала головой, а под опущенными ресницами проступали слезы. «Попробуй тронь. Все Отцу расскажу!». О каком отце она говорила? Головня думал — о своем, Рычаговском, но нет, она грозила ему Отцом Огневиком.
Головня, совсем ребенок тогда, ревел от страха. Мать кидалась к нему, сжимала его плечи, пряталась за спиной. «Вот, сынок, посмотри, как мать твою бесчестят». Отец рычал: «Ты и так себя обесчестила, сука! И ублюдком своим не прикрывайся. Ты — ведьма! Колдунья. Отдалась Льду и понесла. Выкормыш твой — злое семя».
— Немощь свою Льдом прикрываешь? — визжала мать. — Не мог сам зачать, так уж молчал бы.
— Врешь, баба! В стойбище с пяток моих детей уродилось.
— И где они все? Ни один не выжил. Не хочет Огонь твоего потомства.
Родитель издавал мощный рык и бросался на мать с кулаками. Та с воплем выскакивала из жилища. Головня зажмуривался от страха, прижимался к шершавой стене.
Крики удалялись, звучали все тише, а он все сидел, скукожившись, и не смел разлепить век. Потом все же открывал глаза, выглядывал осторожно, как суслик из норы, дышал тихо-тихо, будто боялся потревожить кого-то. Ему хотелось выбраться из избы, хотелось убежать куда-нибудь, но стыд мешал пошевелиться. Отчего-то казалось, что если он сейчас вылезет наружу, все будут смотреть на него и дразнить.
Странное чувство. Чего ему было стесняться? Разве один лишь его отец обвинял мать в измене? Нет, везде и всюду так: заявится в общину кузнец или следопыт, покормится — и уходит. А потом слушок идет: у той-то ребенок — от бродяги. Они, кузнецы-то, заговоры знают от нежити, потому и дети у них здоровее.
Много об этом болтали. А Головня никак не мог понять: отчего кузнецы не живут с остальными? Отчего уходят? Спрашивал у Пламяслава, тот отвечал: «С темными силами дружбу водят, вот и скитаются. Наказание им от Огня».
Родителей обычно мирил Отец Огневик. Приглашал к себе в избу и вел беседы. Головня не знал, о чем они там говорили, но возвращались мать с отцом всегда какие-то пришибленные. Ему было тяжело на них смотреть, и он убегал к Пламяславу.
Почему-то отец был уверен, что Головня — не его сын. Считал, будто мать понесла от залетного следопыта. Орал, что она вытравила всех детей, которых он зачал. Головня был пятым, но единственным, кто пережил своих родителей. Мать умерла, мучаясь шестым ребенком, который сгнил еще в утробе. Отца унесла лихорадка.
Оттого и взъярился Головня, когда Рдяница начала бормотать что-то про его родителей. Пусть ее злобствует, поганая душонка. Он-то твердо знал, что Артамонов. Ну а кем он еще может быть? Не отраслью же бродяги, приспешника темных сил. Он бы давно это заметил, да и метка была бы — пятно родимое или еще какой знак. А раз нет ничего, значит, он — свой. А глупой бабе, если опять начнет пороть чепуху — по зубам, по рылу мерзкому, дряни такой.
На следующий день, ввечеру, съездив на быках за дровами, Головня снова направился в женское жилище — теперь уже открыто, не таясь. Хотел выполнить обещание и отдать девке реликвию. Шел — и будто душа пела, хоть и голодно было. Не предала зазноба-то, осталась верна ему. А может, батя не пустил. Кто его знает. Главное — с плавильщком не спуталась. Если уж тот сошелся с Рдяницей, то на других баб не взглянет — у той с этим строго. Быстро разум вправит, даром что замужняя. Косторез у нее в кулаке, не пикнет, это всякому известно.
По опушке семенила маленькая цепочка детей мал мала меньше со связками валежника на согнутых спинах. Последний карапуз тащил за собой бревно больше него ростом. С низовых лугов доносился глухой звон колотушек — мальчишки били по котлам, отгоняя волков от Большого-И-Старого. Сам Большой-И-Старый дремал в загоне, накормленный ягелем до осоловения. Цепь, которой он был прикован к колышку, вождь укоротил, чтобы зверь мог только жрать и спать, накапливая жирок.
Головня подступил к женскому жилищу, сдернул колпак и потянул на себя дверное кольцо.
— Здорово повечерять, девоньки! Можно к вам?
Прищурился, разглядывая обстановку. Боком к нему сидел тщедушный Лучина, с сосредоточенным видом теревший ладонями плечи. Поближе ко входу полукругом расселись девки: Искра, Огнеглазка и Горивласа. Дочка Сияна держала маленькую желтую костяшку с двумя глубокими царапинами поверху. В двух плошках по сторонам от нее горели слабые огоньки — пляшущие тени скользили по склоненным жердям, по пустому мешку от кумыса, висевшему за очагом, по тюкам с барахлом, по ровдужному пологу. Огнеглазка сидела, скрестив на груди полные руки и наморщив лоб. Горивласа ожесточенно жевала прядь волос.