Отец Огневик некоторое время смотрел на зверя, затем подступил к костру, подбросил валежника и дров. Пламя радостно озарило его лицо: гладенькое, тонконосое, с замусоленной бороденкой.
— Нагрешила ты много, Варениха. Но это — полбеды. А вот то, что грешишь даже когда каешься — подлинная беда и есть. Небось и оберегами себя обвешала, карга старая? Не тревожься, смотреть не буду. Знаю, знаю, все вы искусу податливы. Ни один не устоял! Так же и ты…
И старуха снова забубнила, скорбно соглашаясь с этим выводом.
Дверь Сиянова дома вновь отворилась, и оттуда выпорхнули две девицы — сироты Золовика. Засиделись, дурехи, в гостях, теперь торопились прошмыгнуть в женское жилище, пока Варениха не заметила. Головня услыхал их щебет, замер точно лиса перед броском. Отец Огневик его видеть не мог — мешала изгородь загона, а вот идущие девки — запросто. Что же делать? Подниматься или нет? Лежать было глупо. Но глупо было и вставать — старик не слепой, углядит. А углядев, сообразит, что Головня подслушал его разговор с Варенихой — разговор, как видно, сокровенный, не для чужих ушей.
Девицы приближались. Головня услышал, как одна говорит другой:
— Гляжу в глаза-то, а у нее там — стылость и смрад, аж моченьки нет. Думаю: «Прочь, прочь, отступи». А у самой-то тяготение какое-то, прямо не поверишь. Так и хочется самой туда заглянуть, посмотреть, что делается. Прямо не знаю, как удержалась. Огонь спас…
Вторая отвечала:
— Отец-то что сказал, помнишь? Не ступайте, говорит окольными путями. Куда ж тогда ступать, ежели путей вовсе нет? Замело все, старицу от луговины не отличишь. Только и надежда на заклятье…
Вдруг обе заметили старика, бродившего вокруг оленя, и остановились как вкопанные. Небо как раз погасло, впитав в себя разлившиеся краски, и разразилось снегопадом. Огромные снежные хлопья мягко ложились на тяжелые ветви лиственниц и на вспученные сугробами крыши строений, точно пепел, летящий с пожарища.
Старик тоже увидел девок. Замолчал. А те поклонились одновременно и шмыгнули в жилище. Головня перевел дух. Не отвлекись они на старика, обязательно приметили бы его.
Он начал отползать, извиваясь как червяк, отталкиваясь локтями и тяжело дыша, будто волок на спине тяжелый груз. Спавшие в загоне лошади всхрапывали во сне, мотали спутанными гривами, вздрагивали. Одна даже вскочила, вспугнутая кошмаром, пошла к ограде, качая головой, словно пыталась сбросить накативший дурман. Отец Огневик и Варениха снова начали пререкаться, бродя вокруг зверя. В женском жилище слева от Головни раздавались какие-то возгласы и смешки. «Небось о нас с Искрой треплются», — зло подумал Головня, не спуская глаз со старика. А тот отмахнулся от назойливой Варенихи и зашагал к себе. Бабка устремилась было за ним, но Отец Огневик так рявкнул на нее, что она стремглав бросилась вслед за девками. По счастью, Головня уже был по ту сторону жилища, и Варениха не заметила его.
Дождавшись, пока старик исчезнет в доме, загонщик вскочил и что есть силы припустил к мужской избе.
Глава третья
День последнего загона. По милости Огня люди принимают Его дар и отдают Ему душу Большого-И-Старого.
Радость для людей, для Огня и для Большого-И-Старого.
Праздник жизни и надежды.
Он был бы еще радостнее, если бы сам Огонь не довел людей до крайности. Суровый бог, Он лишил общину Своей защиты, а Лед пролил на луга поздние дожди. Огонь обрюхатил коров и лишил Своих чад молока. А Лед забрал силы у лошадей и заставил загонщиков бегать по снегу с факелами в руках. В довершение всех несчастий померла Жароокая. Как ни камлала Варениха, тщась отвадить демонов ночи, как ни молился Отец Огневик, прося Огонь умерить Свой гнев, ничего у них не вышло. Отошла баба, оставив Пылана с двумя малыми детьми. Все отнял жестокий бог, всего лишил: мяса, молока и надежды.
В загон явились все от мала до велика. Пришел и Искромет — беззаботный, в меховике нараспашку, — встал возле земляного вала, сложил руки на голой груди: дескать, чем удивите, парни? Девки сгрудились вокруг него, ахали, строили глазки. Огнеглазка лезла впереди всех, улыбалась, разодета в пух и прах: в песцовом меховике с разноцветной тесьмой, подпоясанном кушаком с медными наклепками, блестящими как слеза.
Отец Огневик одиноко стоял в стороне, опершись на посох — не человек, а ледышка, каменный истукан, закутанный в одежу. Бледно-серый глаз Огня прожигал своими краями завесу облаков. Было в этом что-то беспросветно печальное: маленький, тщедушный Отец и непредставимо далекий Бог, скрытый демонами холода.
Долго он так стоял, не двигаясь, потом вздохнул, поднял левую руку и неспешно заковылял к загонщикам. Спросил: