— Он унизил и растоптал нас, прах его побери, а с нами — и всех загонщиков.
Правда, святая правда!
Головня вспомнил, как давным-давно спросил у Пламяслава: отчего пролегла вражда меж Отцом и вождем?
Старик ответил: оттого, что Отец унизил вождя у всех на глазах. Было это давно, когда Сполох еще не умел держаться в седле и не получил взрослого имени. Однажды, желая потешить дите, вождь вырезал ему фигурку медведя, и сказал при этом: игрушка — твоя, никому не давай ее — потеряешь, новую не жди. Сполох так и поступил: ни с кем не делился, забавлялся сам, а остальные глядели и завидовали. Дошла о том весть до Отца Огневика. Страшно разгневался Отец. Вечером, на обряде, назвал вождя кощунником и святотатцем, нарушителем Огненных заповедей: где это видано, чтобы вещь принадлежала одному, а не многим? Прокляните того, кто скажет: это — мое, а то — твое. Втопчите отступника в грязь. Так сказал Отец, и вся община склонилась перед ним, негодуя на вождя. С тех пор вождь затаил злобу на Отца.
И вот они сидели в жилище плавильщика: Головня, Сполох, его отец, мачеха и Искромет. Стыло дышали земляные стены, колыхались в волнах тепла засохшие корни под потолком. Сполох цедил проклятья и скреб ногтями голую грудь. Вождь и Искромет молча хлебали моховой отвар. Плавильщик шепнул что-то на ухо вождю. Тот хмуро глянул на Головню исподлобья, спросил:
— Что не пьешь-то? Не по вкусу наше угощение?
Загонщик уронил взгляд на кружку, которую держал в ладонях. Неторопливо поднес ее к губам. Отвар был злой, вонючий, яростно обжигал глотку.
— Не по вкусу, — подтвердил вождь. — А все из-за старика. Если б не он… — Вождь побагровел, сжал кулак, потом сказал, успокаиваясь: — Я помню, как ты пошел со мной в мертвое место. Остальные струсили, а ты пошел.
— Тебя отличила судьба, Головня! — промолвил Искромет.
Но Головня не дал обмануть себя ложной любезности. Он помнил, какими глазами взирала Искра на плавильщика, помнил, как наматывала себе на палец русый локон, разговаривая с бродягой, и как улыбалась кончиками губ, увлеченная беседой. Несомненно, то были чары, коварное волшебство, исходящее от него. Он говорил о знаке судьбы и воле неба, но Головне, когда он слушал его, вспоминался голос Искры, и ее слова, сказанные с таким восхищением: «Искромет зовет их артефактами». Плавильщик улыбался, не разлепляя губ, а Головня глядел на него и видел такую же точно улыбку Искры, обращенную к нему.
— Головня — наш человек! — грохнул Сполох, хлопая загонщика по плечу. — Наш!
Вождь поднял руку, замыкая ему уста.
— Отец не может отнимать у нас Большого-И-Старого. Так?
Все уставились на Головню в ожидании ответа. За спинами сидящих мокрыми пятнами расплывались каменные тени, и холод вползал под кожу, и слышалось где-то: «Ле-о-од, ле-о-од!».
— Но он же — Отец, — сказал Головня, опуская взор.
— А я — вождь! Кто тебе ближе — я или он?
Сполохова мачеха сказала:
— Старик хочет сделать вождем Светозара…
Вот уж дудки! Всякий знает — родным Отца заказан путь в вожди. А Светозар — его зять.
— Он думает, что может все, — с ненавистью процедил Сполох.
— Если б не он, Искра была бы твоей, Головня, — проговорила мачеха.
Голос у нее был мягкий, заботливый — не женщина, а хлопотливая чайка. А слова ее — подлый искус. Вся община знала про него с Искрой. Знала и молчала. Шашни меж родичей — обычное дело. Лишь бы не женились.
— Отцы лгут, Головня, — прошелестел Искромет.
— Старикашка свихнулся, пора дать ему по зубам, Лед меня подери, — напирал Сполох.
— Их надо избирать, как избирают вождей.
О духи тепла и света, куда он попал? Уходи, Головня, уходи!
Страшное подозрение осенило его. Он взглянул на Искромета, и тот усмехнулся. Мрачным нимбом горели его волосы — черные и блестящие как уголь. Не люди собрались здесь, а демоны.
Сполох — демон гнева: тревожил дремлющую ярость, тянул из Головни гнев.
Зольница, жена вождя — демон соблазна: искушала чужой прелестью, сулила наслаждение.
Вождь — демон честолюбия: разжигал тщеславие, лелеял хрупкий росток неуемных мечтаний.
С ними все было понятно. Но каким демоном был плавильщик?
И снова, как бывало не раз, в памяти Головни всплыло детство, один из дней, когда мать после ссоры прижимала его к себе и горячо шептала: «Держись Отца Огневика, сынок! Меня не будет, он тебя пригреет. Держись Отца Огневика!».
Матери не стало. Но пригрел его не Отец Огневик, а Пламяслав, мудрый и печальный старик, переживший почти своих детей.