Головня сидел подавленный, не поднимал глаз, кусал губы. Краем уха он слышал голоса Сполоха и его мачехи — те пытались отстоять вождя, валили все на Искромета. Но Отец был неумолим: изгнать обоих, и никаких поблажек. О Головне с Рдяницей не вспоминали — впрочем, загонщик понимал, что и до них доберутся. Лучше было помалкивать, авось простят. Мечта об Искре окончательно развеялась, как дым. Все сыпалось, и надежда иссякла. Отныне он — отверженный, его удел — молить Отца о прощении. Наступить на горло собственной песне и склониться перед стариком. Перед тем стариком, который отнял Большого-И-Старого, который обругал его за реликвию, который встал меж ним и Искрой. Проклятым подлым стариком, причинившим ему столько несчастий. Пройдет немало зим, прежде чем люди перестанут говорить о нем: «Приспешник еретиков». А семья? Где найти теперь девку, которая согласится выйти за него, опозоренного? Живой мертвец — вот кем он был отныне. Говорящий труп.
Глава пятая
Они уходили. Провожаемые молчанием и сдавленными рыданиями, они шли, не оглядываясь, сломленные внезапным несчастьем. Никто не желал им удачи, не благословлял их в путь, каждый понимал: они уходят навсегда. Вождь, могучий вождь, бросавший вызов самому Отцу, отныне был презренным изгоем, падалью, гниющей в зловонной яме. А Искромет — жизнерадостный плавильщик, острослов и балагур, теперь был мерзким отщепенецем, обманувшим доверие тех, кто приютил его.
Они уходили. Исторгнутые из бытия, оба теперь становились ходячей нежитью — сердца их еще бились, но души были мертвы. А над их головами, словно в издевку, разбегались тучи и прояснялось небо — Огонь спешил насладиться победой над недругами. Демоны ветра и мороза не реяли больше над тайгой, а прижались к земле, устрашенные словами Отца Огневика: «Пусть разметает вас дыхание Подателя Жизни! Пусть останки ваши станут добычей червей и кровососов, а души ваши да терзаются вечно в чертогах Льда!». Так он сказал вождю и Искромету, и наложил на них неодолимое заклятье, словно выжег клеймо: «Отвергнуты раз и навсегда».
Им глядели вслед до тех пор, пока они не исчезли в зарослях ветвистого тальника, щетинисто пересекавших речную долину. Зольница, Сполохова мачеха, каталась в ногах Отца Огневика, умоляла простить непутевого мужа — старик не отвечал, только неотрывно смотрел вдаль и сжимал в правой руке резной посох с костяным набалдашником. А когда изгои окончательно пропали с глаз, старик вздохнул и направился к себе в избу. Вслед за ним начали разбредаться и все остальные. Спустя короткое время на месте собрания остался один Головня. Он сидел на снегу и, скрипя зубами, сжимал и разжимал кулаки в истертых рукавицах. Мысли сковал странный паралич — они вязли как лошади в трясине, ни туда, ни сюда. Головня перебирал их снова и снова, точно рыбешку, подвешенную над очагом, и не мог остановиться на какой-то одной. Так и сидел он, потрясенный случившимся, пока кто-то не пихнул его в плечо. Головня поднял глаза — над ним нависал Огонек.
— Дед это… ну, хочет тебя видеть.
— Зачем я ему?
— Его спросишь. Он сказал — привести.
Вот оно, начинается. Сейчас старик, как бывало, начнет вкрадчивым голосом выворачивать ему душу: «Ну что, Головня, как нам с тобой поступить? Может, подскажешь что-нибудь?». Ах, как же вынести эту муку? Как не сойти с ума?
Неимоверным усилием воли он заставил себя встать и, не поднимая лица, поплелся за внуком Отца Огневика. Все опостылело, незримая тяжесть камнем навалилась на шею.
В жилище Отца, кроме него самого, была еще Ярка — ворошила угли в очаге. Светозар утопал в мужское жилище выгребать запрятанные вещи древних — старик решил не тянуть с этим делом, навести порядок в общине. У девок тем же самым занялась Варениха, мерзкая бабка, больше всех падкая на реликвии. Замаливала грехи ретивостью.
Старик сидел на ближних ко входу, почетных, нарах, расположенных в левом углу, и сумрачно глядел на Головню. Возле него, чуть в стороне от окна, стоял столик — редкостная вещь, почище «льдинки», выменянная у гостей на пять пятков соболиных шкурок. Прямо над Отцом на угловой полочке выстроились раскрашенные деревянные фигурки работы Жара-Костореза, изображавшие Огонь и добрых духов.
— Явился, перелет? Ну садись, поговорим. — Отец указал на правые от себя нары, где обычно спали не самые важные гости. Головня прошел туда, слегка приволакивая ногу, опустился на лавку, пристроившись под окном, на свету. Лицо Отца терялось в полумраке.
— Ну что, получил урок? — спросил старик.
Без злобы спросил, хотя и сурово, как родитель спрашивает нерадивого сына.