— Получил, Отче, — глухо ответил загонщик, опустив глаза.
— Понял теперь, что с недостойными дружбу водил?
Головне захотелось огрызнуться, но он сдержался. Не потому, что боялся Отца, а из уважения к возрасту. Негоже младшим спорить со старшими.
— Понял, Отче.
Правая рука Отца легла на столик. Серебряный перстень на безымянном пальце тускло замерцал, отразив пламя костра.
Ярка, закончив ворошить угли, отставила в сторону кочергу, присела у стены, лицом к Отцу и Головне. Загонщик надеялся, что она уйдет, но та никуда не собиралась уходить. Бросив враждебный взгляд на гостя, проворчала:
— Понял он… Ты каяться должен, руки целовать, что не изгнали вместе с этим отребьем.
Головня не испугался — изумился: как смеет она без разрешения Отца встревать в разговор? Но тут же сообразил: смеет. Ведь она — будущий Отец. Для того, видать, и оставил ее здесь старик, чтобы набиралась опыта, как надо говорить с крамольниками.
— Ты не враг мне, Головня, — продолжал Отец Огневик. — Ты — оступившийся. Был бы врагом, шел бы сейчас через сугробы вместе с еретиками. Но я помню — ты пытался открыть мне глаза на плавильщика. Тебе было не по нраву то, что он делал, но ты смолчал. Думал, сочтут доносчиком, переветом.
Вот оно что! Выходит, разговор тот, неловкий и странный, которого Головня впоследствии стыдился, спас ему жизнь. Чудны дела Твои, Господи!
— Дух твой мечется, Головня. Ты искал пристанище, а нашел искус. Не с теми связал свои надежды. Коварные льстецы обманули тебя, приковали к себе лживыми словесами. Небось, Искру сулили, лукавые наветчики, да? — каркнул вдруг старик. — Горе мне, что не распознал твоего порыва. Что оттолкнул тебя, не уразумев причины, зачем явился. Моя вина. И вину эту я искуплю прощением. Ибо и в милости, и в карах надлежит знать меру. Оступившийся однажды может вернуться к Огню; нет нужды отталкивать его беспощадностью.
Ярка шумно вдохнула, поджала жирные губы в знак недовольства. Но перечить не смела.
— Кто же теперь будет вождем? — глухо вопросил Головня, тиская ладони.
— Это уж община решит.
Ярка не выдержала, всколыхнулась раздраженно:
— Община решит так, как скажем мы.
Глаза у нее были прозрачные и плоские, как ледышки. Внутри — икринки зрачков: плавали, бились, точно хотели вырваться наружу. Взгляд пронизывал и обжигал.
Старик посмотрел укоризненно на дочь, покачал головой.
— Эх-хе-хе-хе-хе, смутьяны…
Сказал — и оба родича уткнулись взорами в пол, устланный шкурами. Не простое то было слово, а с подковыркой, с намеком, с опасной зацепочкой. Загонщик даже на всякий случай полез за пазуху, притронулся к неровному черному катышку на сушеной жиле — отвел порчу.
Отец заметил его движение и сразу подобрался, вперил остренький взгляд.
— Ты чего там шебуршишь? Не за оберегом ли полез, дурачина?
— За ним, Отче.
— Чтоб тебя, еретика такого! Что об амулетах в Книге сказано, а? «Носящий побрякушки противен Господу». Так говорил Огонь! А потому — в пламя его, в пламя!
Головня возразил угрюмо:
— Это от матери осталось. Память. Да и все так делают… Любого спроси…
— То-то и оно, недотепа. Все вы, грязееды, в смраде и гнили пребываете. Все до единого.
Он не рассердился, нет. Он опечалился! И лицо его, желтое словно высушенная кожа, сплошь покрылось мелкими трещинками, и весь он ссутулился, поник, как вымотанный конь, а пламя затрещало, заплясало на ветках, и Головня понял, что оно тоже был разгневано его ответом.
Старик обронил, ни на кого не глядя:
— Косторезу быть вождем. — Затем посетовал со вздохом: — Мало преданных, много колеблющихся. Не из кого выбирать. Слетай-ка за Жаром, Головня. Пусть придет немедля.
Загонщик вскочил, будто ему зад обожгло, и полетел. Так прытко, что самому стало неловко. На полпути сбавил шаг, двинулся не спеша, пристально озираясь вокруг.
Община бурлила. Гомон шел отовсюду, люди спорили, кричали, плакали. Никто не работал, все только ходили и болтали друг с другом. Посреди стойбища, на площадке для собраний, красовалась пирамида из дров, прикрытых лапником. Огонек хлопотал возле нее, разжигал костер. Варениха тащила из женского жилища туго набитый мешочек, голосила: «Вот она, скверна-то! Вот оно, растление! Вот он, соблазн еретический — да сгинет он в святом пламени! Тьфу на него!». Светозар шуровал в избе косого Хвороста, выгребал все реликвии подчистую. Сам Хворост бегал вокруг жилища и горестно вопил, хватаясь за голову.
А кругом расстилалась привычная серость: снег цвета помертвелой коры, небо как заячья шкура, жилища словно огромные сугробы, и люди точно льдинки, скользящие в серебристых волнах весеннего потока.