И голос. Он сказал Головне с презрением и язвительной насмешкой:
— Зачем явился? Ты, горевестник, что тебе надо? Порча на тебе, несчастный пятерик. Сказано было матери твоей: пятый в семье — к беде, вытравь его, удали. Но ты цеплялся за жизнь, последыш — всех братьев сгубил и сестер, один остался! И выжил. А зачем? Чтобы лишить нас отрады и надежды? Лучше б отец твой и впрямь был тебе отцом — тогда бы ты умер как твои братья и сестры, все четверо, и не пакостил бы нам, засранец. Да и мать твоя — о чем думала? От кузнецов надо нести первого, второго, третьего, но уж не пятого! Зло наложишь на зло — получишь лютое зло. Глупая баба…
Так говорила Рдяница, когда загонщик явился к ней в избу, чтобы позвать Костореза. Она стояла перед Головней, уперев ладони в бока, сухая и костлявая как оглобля, и лицо ее, смолоду выглядевшее старым, кривилось и шло морщинами — истое лицо злого духа! Мужа ее не было дома, да и сама она вошла туда лишь вослед Головне. Жесткой ладонью втолкнув загонщика в полумрак и затхлость, грянула прямо в ухо: «Вождя тебе мало? Беду нам принес, паршивец?». Тот же, удивленный и обиженный, ощерился.
— Врешь ты все, Рдяница. Отцом моим был Костровик, сын Румянца, а никакой не кузнец. Все это знают.
— Если б так, быть бы тебе на небесах, а не поганить тайгу своим дыханием. Порочное семя было у Костровика, всякого спроси. Вот и нашептали матери твоей, чтоб к кузнецу шла, к чужаку. Будто я не знаю! Бабка Варениха и нашептала, зараза.
— Врешь ты все! — повторил Головня. — Простить не можешь, что через меня твоего ненаглядного вытурили. Не к Искромету разве бегала, а? А Жар-то небось и не знает.
— Наушничать ты горазд, это да. Не отнять…
Но Головня уже ничего не слышал.
— Я — избранный, ясно? Огонь послал мне реликвию, чтобы очистить нас от скверны. И отец мой радуется сейчас, взирая с небес. Он был отличный загонщик, получше многих. Не его вина, что все дети ушли к Огню. Будто он один такой! У тебя у самой трое погибло, а один вообще мертвым родился. А у Ярки разве все выжили? Двое только и осталось. Скажешь, не от Светозара они?..
Он говорил что-то еще, перебивая сам себя, а Рдяница щурила галечные глаза и плотно сжимала дергающиеся губы — свирепая ведьма, узревшая лик Огня. Гнев вспыхивал и гас в ее очах, перекатываясь ледяным шаром, и лицо ее каменело и трескалось, точно глина в пламени. Она порывалась что-то ответить, землистые губы раскрылись, обнажив черноту ядовитого рта, но затем потухла и сухо заметила:
— Как же, нашел бы ты реликвию, кабы не мертвое место. Там этого добра всегда навалом…
— А чьей же волей мы там оказались? — напирал Головня. — Не Огня разве?
И Рдяница, побежденная, спросила:
— Зачем приперся? Выкладывай уже.
Головня, тяжело дыша, сказал:
— Мне Жар нужен. Отец за ним послал…
Рдяница глянула исподлобья и выдала:
— Посланного ветер носит. Ищи его сам.
И Головня пошел, скрежеща зубами, и думал в ожесточении: надо было рассказать Жару о ее ночных похождениях. Взгрели бы потаскуху хорошенько, поучили уму-разуму. К плавильщику она бегала, стерва, и понятно зачем.
Но потом опять вспомнились ее слова, сказанные в ту ночь: «Думаешь, Отец не знает?»; вспомнилась снисходительная усмешка, от которой мороз драл по коже — и стало понятно: правду говорила, похотливая мразь — все знает Отец, но молчит. Почему? Загадка!
Косторез нашелся в мужском жилище — сидел возле очага, прикрыв глаза, хлебал кипяток. Лицо у него было осунувшееся, под глазами набрякли синяки. А рядом с ним и вокруг него сидели и лежали загонщики — три по пять человек или больше. Душно было в срубе, хоть топор вешай. Будто не люди, а медведи там жили, хоронясь от зимы. И сквозь липкий потный дым проглядывали бурые лохмы, и рыжая шерсть, и волосня на обнаженных руках.
Головня замер, окинул взором жилище. Никто здесь не желал ему добра. Даже те, кто прежде лютовал над вождем и плавильщиком, хмуро смотрели на него. И была тишина — тяжелая, каменная, сдавливающая голову.
— Жар, Отец хочет тебя видеть, — сказал Головня.
Тот вскинул жидкие брови, переглянулся с товарищами, потом поднялся и двинулся к выходу, перешагивая через лежащих.
Толстопузый двоеженец Сиян сказал ему:
— Ты не поддавайся, Жар, слышь? Крепись там.
И тот бледно улыбнулся и кивнул.
Головня же, услыхав такое, удивился необычайно. Кто как не Сиян утром наскакивал на вождя и Искромета, осыпая их ругательствами, а ныне — что произошло? Уж не раскаялся ли он? И тут же вспомнилось, как укорял его Отец за сожительство с двумя бабами, и как сокрушался Сиян, кляня себя за грех, а потом преспокойно шел в жилище и звал вдову колченогого Светлика — помочь взбивать масло.