— А решать за вождя, это по-Огненному, Отче?
Косторез аж присел от такой дерзости. Глянул испуганно на жену, перевел взор на Отца. Старик лишь отмахнулся рассеянно:
— Пустое молвишь…
Но Рдяница не унималась, воскликнула, обращаясь ко всем:
— Так кто тут вождь-то — Жар или Отец Огневик? Или не вождь, не община решают, кому где селиться? Что за времена настали, люди? Или уже обычай не про нас?
Старик медленно повернулся к ней, хмыкнул, прищурившись.
— Вождь, говоришь? Вон он, рядом с тобой стоит. Давай вместе и спросим. Слыхал, Жар, слова супруги? Что решишь? Надо ли Сполоха и его мачеху расселить по другим жилищам или оставим как есть?
Косторез колебался, взвешивал про себя, с кем опаснее ссориться — с женой или с Отцом. Потом выдавил:
— Надо… расселить.
— Вот и славно, — подытожил Отец Огневик. — Вот и решено.
И зашагал к себе в избу. А Жар стоял — поникший, раздавленный, полный стыда и горечи. И бабы, расходясь, качали головами — разве это вождь? Подтирка, а не вождь. Название одно.
Головня же, стирая снегом кровь с лица, посмотрел на Искру. Та держалась в отдалении, не смела подойти к нему, но загонщик перехватил ее взгляд — страдальческий, испуганный, сокрушенный. Укор совести кольнул его (зачем обидел девку?), но загонщик был слишком зол, чтобы утешать Искру. Злобно осклабившись, он сказал Косторезу:
— Слышь, вождь, Отец сказал, что ты мне работу найдешь. А какую — не сказал. Может, спросим у него, а?
Жар поднял на него выжженные глаза.
— Наглеешь. Не к добру. Мало тебе? — Вздохнул и отвернулся. — Дрова нужны.
— Ладно, — проворчал Головня, отряхиваясь. — Будут вам дрова.
Глава шестая
Глаза лошади — как два потухших угля. Морда — теплый ворсистый камень. Зверь обдал Головню горячим дыханием, потянулся носом — загонщик отстранился и сплюнул, накидывая поводья на шею кобылы. Плевок замерз на лету, стукнулся о вьюк на боку и отскочил в сугроб. Головня очистил нос кобылы от сосулек, проверил подпругу, поправил вьючное седло.
Сумрак стремительно наступал, сжирая краски. Головня не боялся темноты, теперь это было его время — время отверженных смутьянов. В темноте легче проникнуть туда, куда не осмелятся пройти малодушные. Он был сейчас как крот, живущий в норе — слепой когтистый зверек, умеющий ходить там, где не пройдут другие.
Последние дни пролетели как сон. Возле Головни появлялись и исчезали какие-то люди, они что-то говорили ему, толкали в плечи — он не отвечал. Может, это были не люди, а призраки? Иногда приходил Жар. Бормотал, не глядя в глаза: «Ты это… пойди, копыта прижги… коровам». Головня поднимался и шел, а вокруг шелестели злые голоски: «Отцу передался… Плавильщика с вождем заложил… Небось, наушничает старику, с рук его кормится…». Голоски плыли где-то над ним и внутри него. Он шел сквозь них как сквозь пургу — выставив вперед голову и вжав подбородок в грудь. Потом, когда голоса оставались позади, он облегченно расправлял плечи и поднимал лицо. Но потом ему приходилось возвращаться, и все повторялось.
Он достиг края, превратился в отщепенца. Но Огню и этого было мало. Суровый бог, Он послал Головне новую муку.
Голос Огонька барабанил над очагом россыпью мелких камешков. Захлебывающаяся речь его то превращалась в журчащий ручеек, то вновь извергалась мощным потоком. Слушая внука Отца Огневика, Головня чувствовал, как странное озарение постигает его. Названия ему он дать не мог, но чем дольше говорил Огонек, тем четче проявлялось перед загонщиком понимание того, что он обрел, наконец, ту тропу, по которой следует идти.
А Огонек тараторил:
— Как поднялись, отец уж говорит: «Недоброе что-то. Падалью тянет». Собаки тоже всполошились… залаяли… не уймешь. Еле успокоили их, положились на милость Огня… тронулись. Едем и чувствуем — запах такой… не наш. Чужой какой-то. А уж псы разволновались — так и тянут прочь, будто демоны в них вселились. И вот думаю я: «Неужто черные пришельцы?». Думаю, и сам себе не верю. А на душе камень такой… тяжесть, хоть из нарт выпрыгивай. Билось во мне что-то, стучало вот здесь, — Огонек притронулся пальцем к макушке. — Верьте-не верьте, а чуял я… И тут ка-ак шарахнет! Да с раскатами… Аж земля сотряслась. Истинная правда! Жар подтвердит. Жахнуло… точно скала с неба упала. Псов оглушило — метнулись кто куда… в ремнях запутались…а мы — кубарем с нарт, все в снегу — страху-то, страху! Будто Лед с неба спустился…Жар себя потерял, пополз на четвереньках, а отец сидит в сугробе и ругается… рычит. Я с псами вожусь… пытаюсь распутать. И се, зрим: над самым окоемом… вдалеке… несутся, угорелые — олени! Видимо-невидимо. Точно стая волков их гонит. А только нет там волков. Нету! А знаете, что было? Кто догадливый? — Огонек улыбнулся, многозначительно вылупил глазенки. — Пришельцы! Точно такие, какими их старик описывал… черные, как угольки… а одежа — будто наизнанку… кожей наружу. Так чудно! Мчат на лошадях и палками машут… у каждого своя… прижимают одним концом к плечу и бахают… Великий Огонь, спаси и сохрани! И сверху — клянусь вам! — темные демоны так и сигают. И вообразите-ка: на небе неведомо что творится, духи завывают, а тут — прорва оленей и пришельцы… все — с громовыми палками. Мчатся, лупят, и олени падают — один, второй… третий… а грохот-то, грохот! Жар в снег зарылся… верещит. Мы с отцом застыли, не двигаемся. Колдовские чары! Олени несутся вдалеке… А черные пришельцы гонят их, гонят… А вслед за ними — духи холода, духи болезней… летят, оскалясь, и лязгают зубами… пожирают свет… и все темней и темней вокруг…