И хлопал себя рукавицей по животу, скрытому под отверделым, хрустящим от стужи меховиком. Головня мрачно ухмылялся, косясь на него (вот рожа-то довольная! Небось радуется, что Светозара, недруга его, унизили). Однажды обернулся к Жару-Косторезу. У того лицо почти совсем утонуло под колпаком, один побелевший нос торчал как раскаленная головешка. Даже бороды не было видно. Головня спросил его угрюмо, с затаенной враждебностью:
— Слышь, Косторез, а Отец Огневик милости тебя не лишит, когда узнает, что в мертвое место ходил?
Тот вздрогнул, поднял на него лицо. В глубине колпака блеснули искорки зрачков.
— Община велит. Как же вождь?
— А вот так.
И отвернулся, довольный, что уел Костореза. Пусть теперь изнывает от тревоги, любимчик Отца Огневика.
Они все ехали и ехали по полосе вытоптанного снега, а холмы на окоеме будто и не приближались. Небо потемнело, щеки задубели от морозного ветра. Гривы лошадей блестели инеем, собаки повизгивали, предчувствуя гонку. Огонек покрикивал на псов, натягивая вожжи:
— Ну, ну, куда понеслись, угорелые.
Сполох приумолк, нахохлился, как тетерев на ветке, угрюмо глядел исподлобья на холмы. Верилось и не верилось, что совсем скоро они вступят в мертвое место. Увидят запретное глазу. Услышат вой исчадий тьмы. Не сон ли это? Не морок ли, насланный свирепым колдуном?
Пояс мелкоснежья огибал скальный выступ и спускался в широкую балку, за которой начинался крутой подъем на очередной холм. Светозар вдруг остановился, грузно сполз с лошади, наклонил голову, разглядывая что-то под ногами. Держа кобылицу под уздцы, он прошел в одну сторону, потом — в другую, развернулся, посмотрел вокруг, не поднимая головы. Вождь подъехал к нему, наклонился к земле, поддел горсть снега рукавицей. Объявил, глянув на остальных.
— Отсюда пойдем.
Значит, дошли. Стадо где-то рядом.
Всадники спрыгнули с лошадей, поснимали тюки, бросили их в нарты. Наскоро перекусили стерляжьей строганиной с заболонью и сушеной брусникой, покормили зверей старым сеном с рук, а собакам бросили остатки кровяницы. Ели молча, только Огонек проговорил, стуча зубами:
— С-слава Огню, ч-что до мертвого м-места не доехали.
Закончив с едой, опять сели на лошадей, сняли притороченные к седлам длинные жгуты из сыромятной кожи с петлей на конце, обвязали эти жгуты вокруг пояса, другой конец спустили вниз локтя на три, придерживая ладонью. Огонек вернулся к нартам, устроился поудобнее, сдвинув все тюки назад, к деревянной спинке с двумя сосновыми поперечинами.
Вождь проговорил вслух молитву, затем сказал:
— Отсюда — во весь опор.
Ударил лошадь пятками, та всхрапнула, едва не встав на дыбы, и рванула во весь опор. За ним почти беззвучно — только глухой топот от копыт — полетели остальные всадники. Огонек ударил собачьего вожака остолом:
— Вперед, Крестоватик! Вперед, белоухий!
Кобыла у вождя была что надо: неплодная, поджарая, с глазами-бельмами, будто самим Льдом рожденная. Такая сутки может идти и не упадет: знай только корму подкидывай. А уж прыть у нее похлеще, чем у любого оленя. Остальные с ней соревноваться не могли, поотстали.
Резвым галопом вождь скатился в ложбину, с разгону взлетел на гребень холма и снова бросил бельмастую вниз по склону. Товарищи его еще поднимались, а он уже мчался вниз, в новую балку, на дне которой, словно жемчужная россыпь в серебряном блюде, теснились олени: пять раз по пять пятков, или тьма-тьмущая, как угадал Сполох. Завидев всадника, зверье кинулось прочь, заметалось, сталкиваясь рогами и телами, взметнуло облако снега, и кинулось прямиком к мертвому месту. Вождь засвистел и раскрутил петлю над головой, уже примериваясь, кого бы заарканить. Легче всего было взять молодняк или брюхатую самку. Но кому они нужны? Непотребство одно. Нужен был самец, с толстой шкурой и ветвистыми рогами — настоящий Большой-И-Старый, к которому не придерешься. А самца так просто не скрутишь. У него душа растленная, сама в руки не дастся, сквозь пальцы протекает, уходит в землю. Придется попотеть, чтоб словить такого.
Первый бросок был неудачен — Ледовым наитием зверь сумел увернуться, и петля шмякнулась на снег. Выругавшись, вождь сбавил скорость, принялся на ходу наматывать жгут обратно на плечо. За спиной его грянул голос Сполоха:
— Левей бери, Головня!
Вождь обернулся, увидел: родичи уже летели, скатывались вниз, будто валуны с горы. Первым мчался Жар-Косторез на каурой лошади. За ним, отстав на корпус, скакали Головня, Светозар и Сполох, потом — Огонек на санях, и последним — старик.
Вождь опять ударил пятками кобылу, присвистнул лихо, радуясь подмоге — забыл даже на мгновение, что рядом лежит средоточие Ледовой скверны. Снова припустил за удирающим стадом, пригнувшись к лошадиной гриве — чтобы ветер не бил в лицо, а обтекал, точно вода — покатый камень. Он мчался, забыв обо всем на свете, упоенный знакомым делом, для которого был предназначен судьбой. Наконец-то, после стольких дней тщетных блужданий, он оказался в своей стихии.