— Тихо? В сторонке? - произнес он угрюмо. - Ну нет… Нема дурных, как у нас в Ростове гутарят.
Он ступил за порог - за границу света. Теперь я увидел его лицо отчетливо; оно не понравилось мне. Брови его были опущены, сведены, косой рубец на щеке подрагивал и медленно багровел.
— Вы, значит, аристократы, а я должен пахать, в землю рогами упираться? Жидкие щи с работягами хлебать? Нет, нема дурных! Я сам хочу, как вы… У вас какая жизнь? Удобная… Все вас боятся, почитают, лишними харчами делятся. Не жизнь, а малина!
— Ну, не такая уж и малина, - пожал я плечами. - Я вот, к примеру, в кандее сижу - на трехсотграммовке и на воде, - а ты гуляешь по коридору. Как дома гуляешь… Кстати - почему?
— Что - почему?
— Почему гуляешь-то? Каким образом?
— Значит, доверяют.
— Быстро, - сказал я, - быстро ты, Гусак, в доверие к ним вошел. Прямо-таки молниеносно. Чем же ты их купил? Или, может, они тебя купили?
— А это уж понимай как хочешь. - Он как-то замялся на миг и мгновенно сорвался на крик, зачастил, хрипя и наливаясь яростью: - Кто кого купил - неважно. Главное, мне теперь дозволено… все дозволено! Буду вас давить беспощадно. Всех! А тебя - первого.
Я напрягся, вжимаясь спиною в стенку. Сейчас - я чувствовал это - сейчас он кинется на меня, подомнет… Он ведь сильнее меня, явно сильнее. Да к тому же еще не один. Там, в коридоре, надзиратель. Там много их.
И только я подумал так, в дверях, за спиною Гуся, возникла синяя форменная фуражка.
Надзиратель что-то сказал Гусю, рванул его за рукав и затем, оттащив в коридор, резко захлопнул дверь камеры.
— Не при мне, - услышал я, - не в мою смену! Ты ведь хотел поговорить? Ну вот, поговорил. И хватит покуда.
Прильнув к двери, я жадно ловил голоса: неразборчивое, полное хриплого клекота бормотание Гуся и четкие ответы дежурного.
— Кто? Капитан? Не знаю… Пущай он мне сам лично прикажет. Официально. Только так. И хватит. Иди, Гусев, иди!
«Что же все-таки происходит? - думал я, мечась по камере. (Ночь шла уже к концу - светлела, наливалась рассветным соком. Но спать не хотелось - какой уж тут сон!) Откуда у Гуся такая независимость и свобода? Для чего он вообще понадобился чекистам?»
Утром в кормушку заглянул раздатчик - пожилой заключенный, с костлявым, поросшим седою щетиной лицом.
Он подал мне пайку - липкий ломоть хлеба размером в половину ладони и кружку мутного кипятку.
— Держи, - объявил он, - и учти, браток: на сегодня все! Вечером одна только жареная водичка. - И потом, оглянувшись, спросил, понижая голос: - Курить хочешь?
— Хочу, - поспешно сказал я, - ох, хочу! Сил никаких нет…
— Да уж понимаю, браток, - кивнул он. - На вот - побалуйся!
Он бросил в камеру большую, туго скрученную из газеты цигарку, мигнул значительно и еле слышно, одними губами, выговорил:
— Не кури!
Кормушка захлопнулась. Подождав, покуда в коридоре затихнет возня, я подобрал цигарку, повертел ее в пальцах, осмотрел внимательно. Старик шепнул: «Не кури!» Или, может быть, это мне померещилось? Нет, все точно. Потому-то он мне и мигал. Вероятно, секрет здесь - внутри…
Бережно, осторожно (боясь утерять хоть одну крупинку!) я развернул газету и ссыпал табак в карман. Затем расправил мятый этот клочок и на внутренней стороне - меж печатных строчек - сразу же разглядел крошечные карандашные каракули.
Вот что значилось в этой записке:
«Ты меня не знаешь. К вам я не касаюся, но желаю помочь, просто - по совести. Я слышал, как Гусь толковал насчет тебя с опером. Капитан сказал, что блатные - это целая партия, ее нужно разрушить изнутри. Так что, браток, дело твое - хана! Не сегодня-завтра к тебе снова придут… Они уже так-то приходили к одному - заставляли отрекаться от вашей веры… Не приведи Господь. Потом целый день отмывали камеру от крови. Спасайся! Мастырь какую-нито болезнь или объявляй голодовку. В больничном корпусе не тронут».
6
Голодовка
«Значит, вот как обстоят дела, - думал я. - Да, надо спасаться! Надо начинать голодовку, это единственный шанс. И слава Богу, что я еще не тронул пайку - схватился, как и всякий курильщик, поначалу не за хлеб, а за табак!»
Теперь, кстати, можно было и закурить. (Записка прочтена, и чем скорее ее не станет, тем лучше!) Я быстро свернул цигарку, затем добыл огонь и долго сидел, смакуя кислый самосадный дым и словно бы пьянея после каждой затяжки; голова кружилась, но мысли были ясны. Я дымил махрой и размышлял о случившемся - о расколе преступного мира, о сучьей войне. Она явилась как бы прямым продолжением другой войны - недавней, отечественной, великой.
В великой этой бойне участвовало немало уголовников. Они сражались упорно и доблестно; искупали вину перед родиной, беззаветно верили ей…
Родина призвала их в трудный час и затем, победив, отвернулась от грешных своих сыновей. Демобилизовавшись из армии, вернувшись в мирную жизнь, бывшие урки вновь почувствовали себя отщепенцами, оказались за краем общества, ушли на дно.