Стоила ли чумная виршевская поляна таких жертв? Три верных дружка полегли в борьбе за сраный комбинат. И эту боль не унять ни временем, ни водкой. Обычная для матушки России история. Но Шрам с детства отучал себя прощать виноватых. И в душе Сергея Шрамова гудел черный набат.
Миновав буфет, Шрам оказался на заднике сцены сначала в водопаде кулис, потом среди ниспадающих из далекого высока бархатных занавесок. За чайными розами никто не видел его лица, а он смотрел на сцену и не стеснялся катящейся по щеке скупой слезы.
Алина, обнимая янтарную гитару нежно, будто грудного ребенка, пела в микрофон. И полный людей зал зачарованно внимал.
пела сладкоголосая Алина.
пела Алина и смотрела и в зал глазами – карельскими озерами.
прекратила петь девушка сбывшейся Шрамовой мечты Алина, и зал еще какое-то мгновение не мог очнуться от наваждения. Но вот грянули пушечные аплодисменты, но вот вихляюще вышел подтоптанный конферансье и объявил, что:
– А сейчас выступает…
И гулко по сцене загремели концертные туфли, и шеренга мюзик-холловских краль пошла выбрасывать шеренгу зачулоченных мускулистых ног в отвязанном бешеном канкане.
Никто уже не следил, как Алина покидает сцену, прижимая гитару, будто нищенка ребенка. И здесь, в душных складках ниспадающих от потолка тряпок певицу встретил Сергей Шрамов, прячущий лицо за букетом чайных роз.
– Миша? – обрадовалась Алина, но Сергей опустил цветы, как веник, давая себя узнать. – Сережа? – удивилась Алина и смертельно побледнела.
Сергей протянул букет, но раньше, чем Алина нерешительно приняла цветы, Шрамов разжал пальцы. И розы посыпались как подкошенные на грубые бурые доски задника сцены. А в руке Сережки Шрамова остался нож-выкидуха.
И этот нож с размаху Шрам всадил Алине в сердце. Она даже не пикнула. Если бы остались живы его корешки, осталась бы жива и эта продажная девка. А так – око за око!
Вытерев выкидуху о платье распростершейся среди чайных роз мертвой девушки, Шрам пошел прочь на служебный выход. Не оглядываясь и не сожалея о содеянном. Желтые розы – эмблема разлуки.
Эпилог
Еще не было даже предварительного допроса, а вертухайские рожи прям-таки светились должностным рвением, типа важную цацу душим. Еще не была названа громкая статья или букет статей, по которым задержан обвиняемый, зато уже были отщелканы фотографии анфас и профиль и сняты отпечатки пальцев. И какой-то подлянистый лейтенант заныкал часы «Ситизен» и не внес в опись изъятого. А это лишнее доказательство, что сладился Серега, как птица Феникс.
После пальчиков лепить горбатого теряло смысл. Шрамов сидел в камере виршевского изолятора временного содержания под собственными паспортными данными, именно как Шрамов Сергей Владимирович соответствующего года рождения. Сидел один-одинешенек и маялся тоской. Как погибли его верные друзья, пусть плачут тюремные стены, а он еще успеет потужить, погоревать и показниться. Много однообразных лет впереди у Шрама на то, чтобы раскладывать произошедшее по полочкам – где он был прав, а где виноват. Другая боль сейчас мытарила Серегу.
Он по уговору заслал два лимона зелени казавшемуся хозяином своего слова гэрэушнику, а хмырь, выходит, денежки взял и пальцем не пошевелил. А иначе почему свинтили непорочного Шрама, только он сошел с электрички в Виршах?
Шрам куковал в одиночку третий день в недавно откосметиченной камере на узкой лавочке вдоль стенки. Еще не конкретные нары, но как бы ломовой атасный намек на нары. Стенки здесь почти не пачкались, только там, где натекла обильно размазываемая бурая краска, лучше было не колупать похожие на изюм наплывы – извазюкаешься. И все же какой-то дуст уже успел здесь перед Серегой отметиться – ногтем нацарапал повыше, чтоб всем было видно: «На путь исправления не встал и вновь совершил преступление». И подпись – «Челюскин».
Ну и ясен пень, центральная засада в том, что ни малявы не запулить, ни иным финтом весточки на волю не заслать. Надежно упаковали Шрама, надежней, чем в банковский сейф.
И вдруг – трах! Бабах! Шарах! Распахнулись настежь железные двери с вмятыми внутрь болтами. "Надзиратель старшинского чина вытянулся типа «смирно» и даже попытайся всосать откормленный мамон, что было совершенно нереально.
А мимо вертухайчика, чихая на вертухайчика с высоты птичьего полета, плюя и растирая дрыгающей ножкой вертухайчика, впорхнул прыткий взъерошенный толстячок и закружил в вальсе вокруг Шрама:
– Ах, глубокоуважаемый Сергей Владимирович! Ах, еле-еле вас разыскали! Ах, это что ж творится?! Это ж форменный, беспредел! Таки ж вставлять просто так это безобразие нельзя! – И вдруг, когда старшина от стыда сгинул с глаз, приглушив звонкое воробьиное чириканье, прыткий толстячок-боровичок зашептал: – Все в порядке, глубокоуважаемый Сергей Владимирович… У них на вас ничего нет, глубокоуважаемый Сергей Владимирович, и мы уже нажали нужные рычаги…
– Ты кто? – с недоверием пробухтел потревоженный Серега. По напору колобка, по изменившей градус вертухайской башне вроде выпал нечаянный нежданный-негаданный козырный туз. Вроде все складывалось в кайф, но оставался гнойничок подозрения. А вдруг менты настолько продвинулись, что перестали засылать обыкновенных наседок, а переориентировались на таких вот «пернатых»?
– Я – бывший личный адвокат Михаила Геннадьевича. А теперь… – снова расчирикался толстячок, – позвольте мне поздравить вас первым! Надеюсь, вы тоже будете нуждаться в моих услугах! – Снова шепот: – Одним словом, хазарская братва единогласно избрала вас… Надеюсь на долгосрочное сотрудничество!
Дальше Шрам слушать не стал, легко спрыгнул с лавки, сладко потянулся, как вставший с лежки и собравшийся на охоту уссурийский тигр – хозяин тайги. Бросил прощальный взгляд на автограф незнакомого Челюскина: «На путь исправления не встал…» и, отстранив с дороги чирикающего попрыгунчика, проковылял в коридор.
Навстречу выступил прятавшийся в тени толпы подчиненных смущенный подполковник:
– Мы приносим глубокие извинения. По нашим ориентировкам проходит некто Храмов, а у вас просто созвучная фамилия… – А ведь рожа оставалась у подполковника самая обиженная. Любимую игрушку отняли. Но только локти да ногти оставалось грызть начальству. Прищучил их бывший личный адвокат покойного Михаила Геннадьевича так, что не рыпнуться, что теперь со всех сторон отмываться надо.
– Не дави прыщи, кум, – отмахнулся Шрам и, на ходу сдернув, так что тот и не почувствовал, с распахнувшего лузу летехи котлы «Ситизен», поканал на выход из исправительного учреждения.
К ожидавшему его лимузину цвета белой ночи, почетному караулу из виршевско-хазаровских пацанов, цистерне шампанского, взводу крепкозадых девиц веселого нрава, делегации от Совета трудового коллектива Виршевского нефтеперерабатывающего комбината (надо будет переименовать комбинат для удобства покороче) и пухлым миллионам нефтедолларов.