-- Ага.
-- То-то я гляжу, наряд на тебе странный и ругаешься не по-нашему, красиво уж больно. От-мо-роз-ки! Культурно-то как, а обидно! За такое только колом, кулаком слабовато будет.
Я кивнул:
-- Учту. А ты уж сделай милость, расскажи о своем захолустье.
-- А че, -- обиделся Федор, -- наше княжество не хуже других, за день не обскачешь.
-- Война что ли, какая с кем намечается?
Федька пожал плечами и тяжело вздохнул:
-- Чего не знаю, того не знаю. Мне одна печаль, жениться собрался, а тут указ, будь неладен. До масленицы подождать не могли. Девка -- огонь, мед гольный, дочка вдовы Бурчихи, слыхал? -- Немного помолчав, Федька заскулил дальше: -- А уж она по мне сохнет, увидит -- рябиной горит, водой не зальешь. По улице пройдет не то, что мужики, гуси с ног валятся. Эх!
Я согласился, любовь хороший повод дезертировать. Федор возмутился:
-- Кто дезертир? Так, за печкой прятался...
-- Где?
-- За печкой, где ж еще. Самое верное дело, никто не найдет.
-- Вопрос спорный, тебя же нашли.
Федька снова горько вздохнул и пожаловался:
-- Так-то Ванька с Васькой, знают, где искать, сами прятались, покудова Лабудько к себе не пристроил. Если вернусь -- сарай им спалю.
Мне стало смешно.
-- Не слишком сурово? Может просто в морду сунуть?
-- Пробовали, бесполезно. Я ж кукуевский, они к нашим девкам часто бегают, всей деревней ловим. Тумаков нам насуют, и домой, за печку. В кого уродились? Лабудько корове подмышку, а телята выше колокольни. Не зря бабы брешут -- кузнец руку или чего другое приложил.
На этом разговор закончился. Миновали мост. Сразу за рекой высятся серые стены. Телегу закачало по булыжной мостовой. Столица мало отличалась от виденного раньше. Те же добротные дома, больше из камня, да улицы прямей. Самое высокое строение церковь, позолоченный крест виден на всю округу. Обогнули шумный базар, Лабудько правил к мрачному двухэтажному особняку. Служивый в красном камзоле распахнул кованые ворота, телега въехала во двор.
-- Слезайте, хлопцы, прибыли, -- скомандовал сержант. -- Дезертиров к Кузьмичу, я в бухгалтерию, -- и лично мне, -- смотри, злыдень, не умничай, я в докладе по доброте христианской не укажу, что ты из энтих, из пацифистов. Тьфу, срам-то, какой. -- Крестясь, старик засеменил к дубовой двери.
В подвале хозяйничал тучный, как копна соломы, мужик с большими рыжими усами. Он небрежно кивнул Ваське с Ванькой и уставился на нас.
-- Если есть брага, али самогон прошу сдать добровольно, столичная тюрьма уважения требует. Ежели князь смилостивится -- назад получите.
-- Знаю я ваши порядки, -- вспылил Федор, -- Степана месяц назад упекли и медовуху забрали, назад пустую флягу вернули.
Тюремщик ощерился, задергались усы.
-- Чего шумишь! Испортился напиток, пришлось вылить. Не отдадите добром -- обыскивать стану. -- Но, заметив постные взгляды конвоиров, Кузьмич сбавил обороты и, проформы ради, грустно добавил: -- Ну, на нет и суда нет. Порядок такой, на хранение положено сдавать. У всех есть, а у вас нет. Ни к теще на блины шли, могли бы и прихватить.
Покончив с формальностями, Кузьмич шагнул в глубь узкого темного коридора. Мы следом, куда деваться, в затылок пыхтят паровозы -- Ванька с Васькой. Надзиратель откинул засов.
-- Милости просим в светлицу.
Отец родной -- одно слово.
Надо отдать должное -- казематы Старобока роскошь. Большая светлая комната, чисто беленые потолки. Деревянные стены источают здоровый и приятный дух. Солома на нарах свежая и сухая. Решетка на окне и та к месту. Рай. Кто сиживал в камере номер пять, двадцатого отделения милиции, поймет. Одно пугает -- неопределенность, дома сутки оставались, здесь свобода солдатскими портянками пахнет.
Только захлопнулась дверь, с соломы приподнялся человек, бледный, губы дрожат, зубы лязгают. На широком лбу крупные капли пота.
-- Братцы, выпить есть чего?
-- Евсей! -- обрадовался Федька. -- Ты как здесь?
Стуча головой об стену, арестант ели слышно простонал:
-- Еще не знаю. Мне бы водочки ковшик иль чего другого жидкого, может есть?
-- Откуда.
Евсей окончательно пал духом.
-- Значит, нет... Ой, помру я братцы, мамка плакать будет. Череп вот-вот лопнет, ей-богу, -- Евсей тяжело вздохнул и полез в солому. -- Господи, как хорошо вечером и так грустно утром...
Наши сочувствия Евсею не помогли. Едва стемнело, заскрипел засов. Кузьмич притащил чугунок с наваристым борщом, пол краюхи хлеба и ковш кваса. Ужин был прост, вкусен и сытен. Евсей кинулся к питью, жадными глотками осушил посудину и мрачно посмотрел на Кузьмича.
-- Чего я здесь -- учудил что?
-- Еще как, чудотворец ты наш, -- беззлобно ответил Кузьмич. -- Ты ж лишенец стекла в трактире побил, заморскому гостю нос свернул...
Евсей поморщился:
-- Это я помню. Чего он со мной пить отказался, я ж по-хорошему, с уважением, за здоровье Старобока, а он рыло воротит.
Надзиратель неказисто выругался и поучительно произнес:
-- Эх, деревенщина, иностранцы народ тонкий, понимать надо. Алкоголь наперстками употребляют, а ты ему жбан целый влил, чуть не захлебнулся гость. Международный конфликт через тебя получиться может. -- Пошевелив усами, Кузьмич продолжил: -- А зачем ты сердешный извозчиков с оглоблей гонял?
Вот тут Евсея проняло по-настоящему, лоб заново покрылся испариной, ноги подкосились. Он плюхнулся на пол.
-- Гонял все-таки?
-- Еще как.
Евсей долго смотрел в потолок, несколько раз пытался что-то сказать, но всякий раз умолкал. Наконец собрался с силами и произнес:
-- Не считается, за извозчиков я прошлый раз сидел.
-- Пошлый раз ты их в телегу не запрягал.
-- Вот люди, -- обиженно засопел Евсей, -- ведь говорено, ежели пью, пусть за версту обходят.
-- Да они и обходили, но пятерых ты выловил.
-- И что, везли?
-- Не то слово, два круга по городу дали. Теперь штрафная сотня, как пить дать. Старобок больно уж осерчал. -- Кузьмич принялся собирать посуду и уже на выходе добавил: -- Влип, ты Евсей. Теперича либо импортный купец суда затребует, либо извозчики пришибут.
Евсей почесал пятерней за ухом и полез в солому. Федор, задув свечу, устроился рядом. А я прилип к окну и с тоской уставился в небо. Обычная луна, фонарь -- фонарем, звезд -- как травы в поле... А вот левее до боли знакомый ковш Большой Медведицы! Земля-матушка! Главное сориентировался в пространстве, во времени -- разберусь!
Глава 2.
Проснулся среди ночи от тихого стука в оконце. Сначала показалось -- птица клювом долбит. Хотел на другой бок перевернуться, но звук не исчез, стал громче и настойчивей. Пришлось вставать. Моя изнеженная цивилизацией натура чувствительна к малейшему шуму. Евсея с Федором такие мелочи не тревожат. Оба храпят, распластав по соломе руки.
В лунном свете удалось различить странный силуэт. Маленькое сгорбленное существо с морщинистым лицом царапало клюкой. По телу побежали мурашки. Косматая, с узелком под мышкой, окажись рядом ступа и помело -- я бы не удивился. Старушка, заприметив меня, улыбнулась беззубым ртом и негромко попросила:
-- Внучка мово, Евсеюшку, покличь, милок.
Я кубарем скатился на сосновые полати и принялся поднимать Евсея. Тот забормотал, помянул в сердцах иностранного посла, крепким словцом обложил извозчиков и открыл глаза. Поняв в чем дело, с ревом кинулся к окну.
-- Бабушка! -- орал Евсей. -- Погибает твой внук любимый и единственный. Злые языки напраслину возводят! Ты же знаешь, -- причитал Евсей, -- я и мухи не обижу. Старобок в штрафную сотню забрить хочет. Спаси Христа ради!
-- Родненький мой, -- прослезилась женщина, -- не печалься, схожу к Князю, не откажет, поди. Только дома вот...
-- И чего там? -- заерзал Евсей.
-- Да отец вожжи заготовил, жаловались ему на тебя.
-- Вожжи говоришь?