Другие слухи, уже совсем ни на чем не основанные, утверждали, будто Октаву нанес роковой удар какой-то бродяга или браконьер. Их несомненно породили одинокие прогулки отшельника, всегда вооруженного карабином, и то, что было известно, как легко он принимает у себя первых встречных и раздает милостыню, но главное то, что в деревне всегда безумно, почти панически боятся злоумышленников. Наконец, шепотом поговаривали о несчастном случае, вроде того, который унес когда-то жизнь Ремо, — мол, гуляя с ружьем, хозяин не знал, что оно заряжено. Благочестивая ложь, окружившая смерть младшего сына, объясняет эти фантастические домыслы. К ним примешивается толика поэтического воображения, поскольку все в один голос утверждали, что поэт умер ночью в лесу, месте для него священном, где он вырезал на стволах слова, бывшие, судя по всему, лейтмотивом его лесных грез: NOX-LUX-PAX-AMOR [Ночь-Свет-Мир-Любовь (лат)] .
Но не только точное свидетельство г-жи Ирене и письма больного Октава, сама его натура в случае необходимости опровергли бы возможность попытки самоубийства. Тема эта естественно интересовала поэта. Он чувствовал, что для некоторых людей, к числу которых он, без сомнения, относил Ремо, добровольная смерть являлась страстным утверждением жизни, плодом избытка сил, отнюдь не свойственного ему самому. Вдобавок христианские убеждения Октава отрицали такой способ ухода. Эту тему не стоило бы затрагивать, если бы мы не знали, с какой легкостью каждый человек, даже более стойкий, чем Октав, совершает поступки, которые сам осуждает или которые ему запрещает его вера, а если и не совершает, то хотя бы приближается к ним до головокружения близко. Желание умереть могло быть одним из «пятен ночи» Октава. Характерно, что в двадцать лет он сожалел, что ему уже больше не двенадцать, в сорок четыре говорил, что перестал скорбеть о смерти Мориса Герена, творчеством которого страстно восхищался: «Хорошо, что он умер; теперь ему было бы шестьдесят шесть». В пятьдесят Октав, по его собственным словам, колебался между страхом смерти и усталостью от жизни. По крайней мере какая-то часть его «я» хотела вырваться из плена времени, «бурного моря, по которому плавают формы». В подобных случаях тело человека часто само по себе принимает решение, которое не смеет принять его дух. Октав допускал такую возможность на психологическом или, скорее, на алхимическом уровне, когда человек словно извне, не понимая этого до конца, наблюдает за разрушительной работой, которую спровоцировал, сам того не ведая. Не было необходимости ни в каком насильственном жесте, ни в каком мелодраматическом эпизоде. «Такая естественная вещь — метаморфоза». Смерть торжествовала повсюду, не нуждаясь ни в звучащем при лунном свете Гварнери, ни в кулачном ударе простолюдина, ни в заряженном по рассеянности ружье.
Жизнь Октава, которая, на первый взгляд, кажется нам до неприличия легкой, несомненно стоила ему изнурительных усилий. И в мелочах, и в крупном он сделал немало уступок своим близким, провинциальной среде богатых буржуа, непробиваемость которой он осуждал иногда в выражениях не менее горьких, чем его брат, уступок, наконец, тому благонравию, приверженность которому он сохранил до конца своих дней. В некоторых вопросах Октаву удавалось проявлять мощную силу инерции, свойственную людям слабым. Ведь наверняка его родители, потом его овдовевшая мать мечтали для него об успехах на школьном и университетском поприще, для которых он не был создан; потом его, очевидно, соблазняли блеском какой-нибудь традиционной для семьи карьеры. («Я не стану управлять нашими землями, не поеду заседать в каком-нибудь кресле, я буду цепляться за свою вершину».) То же самое касалось и женитьбы. Этому денди, который признавался, что плохо танцует и не умеет болтать с барышнями о побрякушках, ставили в пример двоюродного брата Артура, который долго противился радостям семейной жизни, но в конце концов женился на своей кузине Матильде, очаровательной молодой особе и к тому же богатой невесте. Позднее г-жу Ирене осчастливил брак Эмиля с сенаторской дочкой («Это самый прекрасный день в моей жизни»), который заронил в нее надежду, что Октав последует примеру брата. Но надежда оказалась напрасной. Ригоризм того времени усложнял дело: когда Октав напрямик признался своему старому благомыслящему приятелю, что у него связь «с блондинкой», честный малый рвал и метал, умоляя Октава порвать с любовницей или немедля жениться на ней, хотя, вероятно, вопрос так не стоял. В этом благопристойном обществе не было места никаким хитросплетениям чувства и чувственности.