— Позора не избежать, — закончила мать, поджимая губы.
— Да какой там позор!.. — в раздражении огрызнулся Кевин. И не надоело ей это слово?
— Неужели ты решил..! — она не договорила.
— Решил… что?
— Ты так спокоен… То, как ты говоришь об этом… — Мать колебалась, не доводя мысль до конца, что было на нее не похоже. — Словно знаешь, что тебе не придется предстать перед палачом!
И тут он понял. Иногда благородные люди, приговоренные к позорному наказанию, накладывали на себя руки в темнице. Как те двое молодых дворянчиков из друзей Бэзила Картмора, про которых ему рассказывал Филип: обвиненные в мужеложстве, они предпочли лучше удавиться в своих камерах, чем выйти на городскую площадь в колодках.
— То есть вы считаете, что я должен покончить с собой? — уточнил он.
— Значит, я правильно тебя поняла? — Мать смотрела на него, вздрагивая от напряжения, бледная, как смерть; Кевин догадывался, чего ей стоит этот разговор, но ему было ее не жаль.
Всю жизнь он провел под гнетом ее ожиданий, изо всех сил стремясь выполнить то, что она задумала для него, какими бы фантастичными ни были эти планы.
Теперь самое ужасное свершилось — он подвел ее, разочаровал. И понял, что ему все равно. Ведь он давно уже не любил ее — как только не замечал этого раньше?
— Я хотел узнать у вас, — Странное веселье пробудилось в нем. — Рекомендуете ли вы мне такой вариант?
— Как я могу!.. Ты не можешь меня об этом спрашивать. Я — твоя мать. Она ломала руки; Кевин никогда не видел свою непреклонную матушку в таком смятении.
— Но и не отговариваете… Понимаю.
Ты знаешь, что дела твои плохи, когда родная мать советует свести счеты с жизнью! Это было даже забавно, и Кевин, в конце концов, засмеялся, с непривычки хрипло.
— Успокойтесь, — прозвучало грубее, чем он задумывал. — Даже в голову не приходило. — И забил последний гвоздь в свой гроб. — Не такой я дурак.
Ужас уходил из серых глаз матери, сменяясь чем-то другим, знакомым. Так она смотрела на его отца, в те редкие разы, когда тот заявлялся домой, как обычно пьяный вусмерть. Кевин знал, что в этот момент окончательно перешел для нее в разряд людей, не стоящих уважения.
Она-то, безусловно, выбрала бы такой выход, без колебаний и жалости к себе. Как подобает леди из рода Ксавери-Фешиа.
— Что ж, — прошептали бескровные губы. — Придется жить еще и с этим позором.
Кевин пожал плечами. — Ну, вам не привыкать стать.
Она вздрогнула, словно ее ударили, но тут же овладела собой. — Ты прав. Не привыкать.
Больше говорить им было не о чем, и вскоре они расстались, обменявшись парой пустых фраз на прощание.
Нет, Кевин не собирался бежать от наказания — он ведь с самого начала знал, на что идет, и чем это должно закончиться. И что ему позор, что ему взгляды любопытного сброда, когда он еще видел перед собой глаза Офелии, полные слез, слышал презрение в голосе того, кого когда-то считал другом. Никто не может лишить человека достоинства, кроме него самого, а с этой задачей Кевин справился блестяще. Остальное — детали.
Назавтра настал день представления, и в кой-то веки из невидимки Кевин превратился в центр внимания.
Сперва его, вместе с двумя другими бедолагами, провели сквозь улюлюкающую толпу, под свист, оскорбления и пинки. На долю Кевина их пришлось больше всего — то ли потому, что его преступление возмутило народ, то ли потому, что он был эксучеником Академии, а значит — из благородных.
Чернь всегда радуется, когда кого-то, кто стоит выше нее, опускают до ее уровня, и честно говоря, Кевин мог это понять. О, если бы увидеть в таком положении кого-то из Беротов, Мелеаров, а лучше — Картмора, тогда б и умереть можно было спокойно.
Его заковали в колодки у позорного столба; с возвышения он высматривал в толпе знакомые лица, приглядывался, не остановится ли в отдалении карета. Но, похоже, про него все забыли. Ненависть Картмора оказалась столь же ничтожной, как его дружба: впрочем, людям, у которых впереди блестящая и счастливая будущность, незачем оглядываться на неприглядное прошлое, вспоминать про то, что выбросили за ненадобностью.
Народ основательно подготовился к развлечению: в Кевина с собратьями по несчастью швыряли мелкие камни, тухлые яйца, даже дохлых кошек. Что ж — все они лишь исполняли роли в древнем ритуале, в котором Кевину на сей раз досталась не роль зрителя, а главная — козла отпущения. Как сотням других до него, на чьи страдания он когда-то равнодушно взирал. Главное — сыграть достойно.