Он нашарил в сумке телефон и уставился на идиотскую трубку с ее бравурной музыкой. Затрясся в беззвучном смехе. Не выпуская мобильный из рук, он сделал пару шагов по коридору и прислонился к стене, прямо под табличкой «Не забудьте выключить мобильный телефон». Все еще прыская от смеха, он ответил на звонок.
— Малер слушает.
— Привет, это Бенке. Ну что, как там дела?
Малер посмотрел в сторону морга — голые тела, разноцветные рубашки — зеленые, синие, белые...
— Да так. Тут мертвецы воскресли.
Бенке тяжело вздохнул. Малер ждал, что он отколет какую-нибудь шуточку или попросит дать послушать, что там происходит, но Бенке и не думал шутить. Вместо этого он медленно произнес:
— Похоже, не только там... Говорят, по всему Стокгольму...
— Что, мертвые воскресают?
— Да.
Они умолкли. Малер попытался представить, что сейчас творится во всех больницах города. Это сколько же мертвецов получается? Двести? Триста? Он вдруг застыл, похолодел.
— А что на кладбищах?
— Что?
— Ну, могилы!
Бенке выдавил из себя еле слышное: «Боже...» — и добавил:
— Я не знаю... без понятия... нам ничего не... — Он вдруг осекся. — Густав, а Густав?
— Да?
— Это ведь шутка, правда? Скажи, что пошутил, это ведь ты все выдумал?...
Не говоря ни слова, Малер поднес трубку к дверям морга, подержал пару секунд и снова поднес к уху. Бенке тихо бормотал: «...Нет, этого не может быть, да что же это... здесь, в Швеции...»
Малер прервал его поток сознания:
— Бенке. Мне пора.
Профессиональное начало взяло верх над недоверием, и Бенке спросил:
— Надеюсь, ты все это фотографируешь?
— Да, да.
Малер убрал телефон. Сердце билось как бешеное.
Элиас... Его же не кремировали — похоронили, предали земле, Элиас, мальчик мой, там, на кладбище, в Рокста, Элиас...
Он достал камеру и быстренько сделал пару снимков. Ситуация как будто нормализовалась, все было под контролем. По крайней мере здесь. До поры до времени.
Один из охранников, придерживающий мотающего головой старика, словно говорившего: «Да, слышите, я живу! Я живу!» — заметил его фотоаппарат и крикнул:
— Эй, ты там! Ты что делаешь?
Малер лишь отмахнулся от него — не до того — и выбежал из морга. Повернув за угол, он помчался к лестнице.
Возле окошка регистрации стоял худющий дряхлый старик, перебиравший пальцами кружевной воротник своей парадной рубашки. Один пристежной рукав оторвался, и старик застыл с открытым ртом, будто не мог понять, зачем его так нарядили и что теперь делать без рукава.
Перед больницей выстроился целый ряд полицейских машин, и Малер пробурчал:
— Полиция? Ей-то что здесь делать? Они что, арестовывать их собрались?
Когда он добрался до своей машины, пот лил с него в три ручья. Замок с водительской стороны периодически заедало, и Малеру пришлось навалиться на дверь всем телом, чтобы ее открыть. Внезапно ключ выскользнул из рук, асфальт под его ногами встал на дыбы, и он со всей силы приложился к нему головой.
Малер лежал на земле у машины и смотрел на звезды. Живот его поднимался и опускался, словно кузнечные мехи. Вдали послышался вой сирены — что еще нужно настоящему репортеру? — только на этот раз у него больше не было сил.
Звезды тихо мерцали в ночи, дыхание его успокоилось.
Малер уставился в темную даль над головой, прошептал:
— Где же ты, мальчик мой? Там? Или... тут?
Несколько минут спустя Малер смог встать. Он поднялся на четвереньки, залез в машину, повернул ключ зажигания и выехал с больничной стоянки, направляясь в сторону кладбища Рокста. Руки его дрожали от изнеможения. А может, от волнения.
ПОС. ТЭБИ КИРКБЮ, 23.20
Эльви постелила внучке в бывшей спальне Туре. За три недели стойкий больничный запах антисептиков успел смешаться с запахом мыла и чистящих средств. От самого Туре здесь не осталось и следа. Уже на следующий день после того, как его забрали в больницу, Эльви выкинула матрас, подушки и постельное белье, заменив все на новое.
Когда вскоре после этого ее навестила Флора, Эльви даже слегка удивилась ее готовности ночевать в комнате, где умирал дед, — тем более учитывая ее нервный склад. Но Флора отрезала:
— Я его всю жизнь знала, чего мне бояться, — и на этом разговор был окончен.
Флора вошла в комнату и присела на край кровати. Эльви окинула взглядом ее футболку до колен с изображением Мэрилина Мэнсона и спросила:
— А что-нибудь другое у тебя есть? Ну, на послезавтра.
Флора улыбнулась:
— Есть, есть. Что же я, не понимаю?
Эльви взбила подушки, добавила:
— Мне-то что, ты же знаешь, только вот...
— Твои пенсионерки, — закончила за нее Флора.
— Да, — Эльви наморщила лоб. — Вернее, я и сама думаю...
Флора накрыла ее ладонь своей, не дав ей договорить:
— Ну, бабуль. Я ведь уже говорила. Я тоже считаю, что на похоронах все должно быть красиво... — Тут она поморщилась. — В отличие от свадеб.
Эльви рассмеялась.
— Когда-нибудь и до твоей свадьбы дело дойдет, — сказала она и тут же добавила: — Может быть. А может, и нет.
Флора ответила:
— Очень сомневаюсь, — и упала спиной на кровать, раскинув руки. Уставившись в потолок, она то сжимала, то разжимала ладони, словно ловила воображаемые шары. Поймав штук десять, она спросила, не глядя на Эльви:
— Интересно, что с человеком случается после смерти?
Эльви не совсем поняла, был ли вопрос обращен к ней, но решила ответить:
— Попадает, наверное, куда-то...
— И куда? В рай, что ли?
Эльви села на кровать, разгладила и без того гладкий пододеяльник.
— Не знаю, — ответила она. — Рай — всего лишь название, которое мы сами придумали для обозначения чего-то неведомого. Какого-то... другого места.
Флора молча продолжала жонглировать невидимыми шарами. Внезапно она села на кровати рядом с Эльви.
— Так все-таки, что это было? Ну, там, в саду?
Эльви немного помолчала. Затем тихо произнесла, осторожно выбирая слова:
— Я знаю, что ты не веришь в Бога, но ведь на это можно посмотреть иначе. Забудем на минуту про религию, Библию и всякое такое прочее. Давай предположим, что у каждого человека есть душа. Ты хоть в это веришь?
— Нет, — ответила Флора. — По-моему, человек умирает, его кремируют — и все дела.
Эльви кивнула:
— Понятно. А я рассуждаю так: вот живет себе человек, какие-то мысли думает, опыта набирается, любит кого-то. Доживает, скажем, до восьмидесяти. Голова еще вроде ясная, да тело уже не то. И как будто изнутри ты прежний — и мысли в тебе кипят, и жизнь бурлит, а плоть все изнашивается. И до последнего сидит в тебе этот человек, кричит: «Нет, нет, нет!..» — а потом — раз — и конец.
— Ну да, — ответила Флора. — Все так.
Придя в волнение, Эльви схватила руку Флоры и легонько прижала к губам.
— Только знаешь, — продолжала она, — мне это кажется абсурдным. Всегда казалось. Для меня... — Эльви вскочила с кровати, размахивая руками, — совершенно очевидно, что у человека есть душа. Должна быть. Неужели ты думаешь, что наше сознание, способное за какие-то доли секунды вместить в себя целую Вселенную, зиждется на какой-то... — она махнула рукой, указывая на свое тело, — груде мяса?!.. Нет, я не верю, никогда не поверю!
— Бабуль, ты чего?..
Взгляд Эльви, устремленный куда-то вдаль, снова обратился на внучку. Эльви присела на край кровати, сложив руки на коленях.
— Извини, — произнесла она, — дело в том, что сегодня я получила исчерпывающее доказательство своей правоты. — Она бросила взгляд на Флору и тихо добавила, словно стыдясь:
— Мне так кажется.
Пожелав Флоре спокойной ночи и закрыв за собой дверь, Эльви еще долго бродила по дому. Наконец она заставила себя усесться в кресло и взяла в руки Гримберга, но, прочитав несколько предложений, отложила книгу в сторону.
Эльви давно решила, что после смерти мужа засядет за «Необычайную судьбу шведского народа», пока еще сама Богу душу не отдала. Начала она довольно бодро, одолев больше половины второго тома, но сегодня с чтением не ладилось. В голове роились совсем другие мысли.
Часы показывали начало первого, ей уже давно было пора спать. Правда, в ее возрасте много сна не требовалось, но каждую ночь ей приходилось вскакивать ни свет, ни заря и просиживать пару часов на унитазе, выдавливая из себя по капле содержимое мочевого пузыря.
Эх, Туре, Туре...
Днем Эльви побывала в похоронном бюро, отнесла туда его выходной костюм для погребения, которое должно было состояться послезавтра. Туре... Лежит, наверное, сейчас в морге, весь такой торжественный, в ожидании последнего дня на этой земле. В похоронном бюро ее спросили, не хочет ли она переодеть его сама, но Эльви отказалась. Она свой долг уже выполнила.
Десять лет назад она начала делать ему бутерброды, семь лет назад — класть их ему в рот. Последние три года его организм не воспринимал уже ничего, кроме пюре и каши, и нуждался в капельнице для поддержания жизни — если, конечно, это можно так назвать. Инвалидная коляска, потеря речи — а может, даже и рассудка... Лишь пару раз в ответ на ее слова в глазах Туре вспыхивало понимание — и то ненадолго.
Изо дня в день она его кормила, умывала, меняла подгузники и мочеприемники. Только по утрам и по вечерам она прибегала к чужой помощи, чтобы уложить его в постель или, наоборот, пересадить в кресло, в котором он просиживал целыми днями, уставившись в пустоту.
«В болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас». Она выполняла эту клятву без особой радости и любви, но и без единого упрека или сомнения, ибо она дала слово.
В ванной Эльви вытащила изо рта вставную челюсть, тщательно почистила и положила в стакан, который оставила стоять на полке. Она никогда не понимала людей, хранящих вставные зубы возле кровати напоминанием о быстротечности времени. Ладно еще очки — без зрения человеку никак, мало ли что случится, но зубы?! Кусать-то они кого собрались посреди ночи?
Эльви вошла в свою комнату, переоделась в ночную рубашку. Аккуратно сложила одежду на крышке секретера и застыла, разглядывая стоящую рядом фотографию в рамке. Их свадебная фотография.
Экие голубки.
Это была черно-белая карточка с ретушью, до сих пор сохранившей яркость красок. Они с Туре — прямо иллюстрация к какой-нибудь сказке, принц и принцесса после слов: «И они жили долго и счастливо и умерли в один день». Туре во фраке, Эльви в белом платье прижимает к груди яркий букет цветов — и оба смотрят в будущее кукольно-голубыми глазами (причем глаза у Туре были вовсе не голубые, это была ошибка ретушера, которую они так и не удосужились исправить).
Эльви вздохнула, провела пальцем по фотографии.
— Вот как бывает, — произнесла она в никуда.
Она зажгла лампу у кровати, раздумывая, не почитать ли Гримберга перед сном. Но не успела она потянуться за книгой, как у входной двери раздался какой-то звук. Она прислушалась. Звук повторился. Словно кто-то... скребется.
Что это?..
Будильник на тумбочке показывал двадцать минут первого. Снова царапанье. Должно быть, какой-нибудь зверь — может, собака, только почему вдруг именно к ней? Эльви немного выждала, но шорох не прекращался. Бродячие собаки здесь были редкостью. Зимой, бывало, из леса забредала какая-нибудь косуля, но чтобы прямо к дому — такого еще не случалось...
Эльви накинула халат, подошла к двери и прислушалась. Бог его знает, кто там — вроде и на кошку не похоже. Кошки так не скребутся — во-первых, слишком громко, а во-вторых, высоко, где-то на уровне груди. Эльви прислонилась к дверному косяку и громко прошептала:
— Кто там?
Царапание прекратилось. Вместо этого за дверью послышалось тихое поскуливание.
Наверное, кому-то плохо.
Не раздумывая, Эльви открыла дверь.