— Почему прищепки?
— Нос зажать. А твой дед... ладно, про него в другой раз. Ты, главное, вот что пойми: никуда от этого не денешься. Если с тобой то же, что и со мной, никакая прищепка не спасет... Нужно привыкать. Это тяжело, я знаю, но жить захочешь — привыкнешь.
После этого разговора Флора перестала резать себя бритвой и стала чаще навещать Эльви. Иногда она приезжала в будни и оставалась ночевать, а утром ехала в школу. Флора даже вызвалась ухаживать за дедом, но хлопот с ним было не много — разве что время от времени Эльви поручала ей покормить его кашей, раз уж внучка так хотела помочь.
Эльви несколько раз пыталась заговорить с Флорой о Боге, но Флора была атеисткой, и разговор не клеился. Флора, в свою очередь, пыталась приобщить бабушку к Мэрилину Мэнсону — приблизительно с тем же успехом. Даже их необычайное взаимопонимание имело свои пределы. Фильмы ужасов, правда, Эльви иногда смотрела — за компанию.
Телевизор в гостиной теперь орал на полную громкость. Флора еще раз попробовала его выключить, но у нее ничего не вышло.
Приставку ей подарила Эльви на пятнадцатилетие, чему предшествовали бурные дискуссии с Маргаретой, утверждавшей, что подобные игры засасывают подростков с головой и они полностью теряют связь с внешним миром. Эльви в душе была с этим согласна, — собственно, именно за этим она и купила приставку. Сама Эльви в свои пятнадцать начала выпивать, чтобы притупить чувства. Уж лучше видеоигры.
— Погуляем? — предложила Эльви.
В саду телевизора не было слышно, зато там стояла чудовищная жара и духота. Окна во всех домах светились, кругом лаяли собаки, а в воздухе витало предчувствие беды.
Они направились к старой яблоне, ровеснице дома. В темной листве зеленели мелкие дички, а буйные побеги, отросшие за годы болезни Туре, тянулись к небу.
Взять ружье, подняться по лестнице и перестрелять всех собак.
— Ты что-то сказала? — спросила Эльви.
— Да нет.
Эльви взглянула на небо. Там поблескивали звезды, словно тонкие иглы, пронизывающие бесконечный синий покров. Она представила, как они обрушиваются ей на голову дождем острых стрел, вонзаясь в мозг и причиняя невыносимую боль.
— Прямо «железная дева»[11] какая-то, — произнесла Флора.
Эльви посмотрела на нее. Флора тоже стояла, запрокинув лицо к небу.
— Флора, — начала она, — Ты сейчас думала про ружье и собак?
Флора приподняла брови, усмехнулась:
— Ага. Придумывала следующий ход в игре. А ты откуда...
Они переглянулись. Это что-то новенькое. Головная боль усилилась, иглы все глубже впивались в мозг — и вдруг Эльви с Флорой пошатнулись, словно от внезапного порыва ветра, хотя ни единый лист не колыхнулся на ветвях старого дерева. И все же они едва удержались на ногах под напором незримой силы, вихрем пронесшейся по саду и захлестнувшей их мощной волной.
Не.. пр.. во... беж.. за.. и... ее.. кш...
Их головы заполнили помехи и голоса, будто кто-то крутил ручку приемника — обрывки слов, несвязные звуки, но даже за эти доли секунды можно было различить всеобщую панику. Затем шумы исчезли так же внезапно, как появились. У Эльви подкосились ноги, она упала на колени и забормотала:
— Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе... Хлеб наш насущный дай нам на сей день и прости нам долги наши, как и мы...
— Бабуль?
— ...прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого....
— Бабушка!
Голос Флоры дрожал. Эльви заставила себя выйти из транса и огляделась по сторонам. Флора сидела на траве и смотрела на Эльви круглыми от ужаса глазами. Голову пронзила такая боль, что Эльви было решила, что у нее случилось кровоизлияние в мозг, но все же выдавила из себя:
— Да, детка?
— Что это было?
Эльви поморщилась. Каждое движение причиняло боль — ни головой пошевелить, ни даже рот открыть. Она попыталась сформулировать ответ в уме, но мысли путались, как вдруг раз — и все прошло. Она зажмурилась, выдохнула. Боль как рукой сняло, все встало на свои места, мир снова ожил и наполнился прежними красками. На лице Флоры читалось такое же облегчение.
Глубокий вдох. Да. Все прошло. Самое страшное позади. Она сжала руку Флоры.
— Господи, до чего же я рада, что ты здесь, — сказала она, — как же хорошо, что не я одна все это пережила.
Флора потерла глаза:
— Но что это было?
— Ты разве не поняла?
— Нет.
Эльви кивнула. Ну конечно, она же не верит в Бога.
— Души, — ответила она. — Души умерших. Они возвращаются.
БОЛЬНИЦА ДАНДЕРЮД, 23.07
Но ведь это его жена, как он может ее бояться? Давид сделал шаг к кровати.
Все из-за глаза.
Есть в человеческих глазах что-то неуловимое — ни одна компьютерная модель не смогла бы воспроизвести все многообразие взгляда, и даже фотографии способны запечатлеть одно лишь застывшее мгновение. Никакими художественными средствами не передать выражение глаз, но вот отсутствие этого выражения сложно не заметить.
Глаз Евы был мертв. Тончайшая серая поволока, подернувшая роговицу, была непроницаема, как стена. Это была не Ева. Давид наклонился, позвал шепотом:
— Ева?
Она подняла голову, и ему пришлось ухватиться за прутья кровати, чтобы не отшатнуться.
...Может, это травма такая, что-нибудь со зрением...
Ева открыла рот, но звука не последовало, только сухие щелчки. Давид подбежал к раковине, набрал в пластиковый стаканчик воды и протянул ей. Она смотрела прямо на стакан, но оставалась неподвижной.
— Это тебе, моя хорошая, — произнес Давид. — Попей.
Ева внезапно подняла руку и выбила стаканчик, расплескав воду себе по лицу. Пустой стаканчик скатился ей на колени, и она с хрустом сжала его в горсти.
Давид уставился на ее развороченную грудь с клеммами, позвякивающими, словно адские елочные игрушки, и наконец-то вышел из ступора. Он нажал на кнопку над кроватью, подождал секунд пять и, никого не дождавшись, выскочил в коридор с криком:
— На помощь! Кто-нибудь!
Из палаты в другом конце коридора выскочила медсестра, и Давид заорал на весь этаж:
— Она воскресла, она жива, понимаете... я не знаю, что делать!
Медсестра окинула Давида непонимающим взглядом, протиснулась мимо него в палату и застыла в дверях. Ева сидела на кровати, перебирая в руках обломки пластикового стаканчика. Медсестра прикрыла рот рукой и повернулась к Давиду, отчаянно мотая головой:
— Это... это...
Давид схватил ее за плечи:
— Что? Что?!
Обернувшись, медсестра снова заглянула в палату и всплеснула руками:
— Этого не может быть!
— Ну так сделайте же что-нибудь!
Сестра опять замотала головой и, не сказав ни слова, помчалась на сестринский пост. Добежав до двери, она обернулась и крикнула:
— Я кого-нибудь позову... кого-нибудь, кто... — Не договорив, она скрылась в кабинете.
Давид остался в коридоре один. Только сейчас он ощутил, что задыхается, — прежде чем возвращаться в палату, нужно было хоть немного прийти в себя. В голове носились обрывки мыслей.
Чудо... глаз... Магнус...
Он зажмурился, пытаясь вспомнить взгляд Евы, полный любви. Блеск ее живых, смеющихся глаз. Он сделал глубокий вдох, пытаясь удержать в голове образ жены, и вошел в палату.
Ева уже потеряла интерес к стаканчику, и теперь он валялся на полу возле кровати. Давид приблизился к ней, стараясь не смотреть на ее грудь:
— Ева. Я здесь.
Ее голова повернулась на его голос. Он смотрел на ее уцелевшую щеку, такую ровную и гладкую. Он протянул руку и коснулся ее пальцами.
— Все будет хорошо... Все будет хорошо.
Ее рука неожиданно взметнулась к лицу, и он машинально отшатнулся, но тут же заставил себя вновь протянуть к ней ладонь. Ева крепко сжала его пальцы. Жесткая, механическая хватка. Ее ногти впились в тыльную сторону его ладони. Стиснув зубы, он кивнул:
11
«Железная дева» — орудие смертной казни, использовавшееся в эпоху инквизиции и представлявшее собой железный шкаф в виде женщины с острыми шипами с внутренней стороны.