— Звери! Зверье! Беременную женщину бить! Издеваться вздумали! Я найду на них управу! Будет им и профком, и партком!
И она, рыдая, спотыкаясь и цепляясь за перила, покатилась к выходной двери. Ее, конечно же, вернули домой перепуганные и опозоренные родственники, мир был восстановлен, но ситуация переломилась в Наташкину пользу, и обратного хода она уже больше не допускала. Теперь она вечно ходила с недовольным лицом, ворчала, делала замечания и терроризировала домашних всяческими приметами, в основном неблагоприятными, в коих обнаружила недюжинные познания. Нельзя было стряхивать крошки со стола в руку — денег не будет, вытряхивать скатерть и подметать полы на закате — денег не будет; просыпалась соль — быть скандалу, гудит на плите чайник — быть беде, к ней же — споткнуться на пороге; разбить зеркало или вымыть пол за уезжающим — к покойнику. Нельзя было доедать за молодыми — воровать у них молодость, наступать на ногу — к скандалу, уронить кусок хлеба — голодовать. Родители слонялись по квартире как неродные, боясь совершить какое-нибудь действие, которое могло оказаться по примете не к добру.
А уж когда родился Алешка, старикам стало совсем тяжело. Потом двухэтажный барак, в котором они жили, снесли, и Савельевых расселили: старикам дали однокомнатную, а молодой семье — двухкомнатную квартиру в хрущевке. Жили они в соседних домах, но общались мало.
Наташка завела свои порядки и вовсю помыкала притихшим мужем. Александр стал понемножку попивать, но это не считалось большим грехом. В деревнях мужики иной раз неделями не просыхали, так что одна-другая рюмочка к ужину была не в счет.
Дом содержался в идеальной чистоте, муж и сын всегда были ухожены и накормлены. Лешка ходил сначала в ясли, потом в детский сад. К школе прикупили все, что нужно, и даже пару раз Наташа сходила на родительское собрание, но потом решила, что на то она и школа, чтобы учить и воспитывать, и бывать в школе перестала.
Муж на заводе получал прилично и зарплату носил домой. Наташка продолжала таскать из столовой продукты, практически снимая, таким образом, необходимость тратиться на питание. На лето Лешку отправляли в деревню, к родителям Наташки, и сами, не тратясь на всякие там черноморские курорты, ездили в отпуск туда же. Работали на огороде, а по осени вывозили картошку, морковку, свеклу, соленья, варенье, что тоже немало способствовало экономии. На сберкнижке приятно тяжелела сумма, велись разговоры о покупке стенки или даже машины, но все как-то не хватало духа вот так взять и снять деньги. Решили подкопить еще, чтобы не оголять тылы.
Были брошены немалые силы на сверхэкономию. Обновы не покупались: не голые ходили — и ладно. Белье стиралось вручную, и потому редко. На прохудившиеся простыни и пододеяльники Наталья аккуратно ставила заплаты, свитера растущего Алешки довязывались, чем было, носки мужа были штопаными-перештопаными, но никак не поднималась рука их выбросить. В гости не ходили, чтобы миновать ответных визитов. Алешке было строго-настрого наказано не водить к себе друзей: нечего приваживать дармоедов. К дармоедам же была отнесена гипотетическая собака, на которую неоднократно намекал Алешка. Ели с разномастной, облезлой общепитовской посуды. И только когда Александр порезал губу о сколотый край еще довоенной чашки, купили дешевенький чайный сервиз и скрепя сердце стали им пользоваться.
Александр подал заявление в профком на машину. Очередь двигалась еле-еле, но когда через несколько лет им пришла открытка, а вскоре и синенькая «копейка», смачно притормозив, остановилась у подъезда, начались настоящие мучения. Наташка перестала спать ночами и все прислушивалась, не угоняют ли их птичку. Каждый выезд, который и так бил по нервам мужа, сопровождался ценными указаниями жены по части вождения, криками и ссорами. К тому же оказалось, что сама по себе машина бегать не будет, ей нужен бензин, который стоит денег. Цепная реакция шла, шла и закончилась мощным взрывом в семейном масштабе. Александр отказался на ней ездить, и «жигуленка» продали, причем не без навара. Деньги вернулись на свое место, на книжку, но привычка экономить осталась. Так они и продолжали жить замкнуто, скудно и безрадостно.
До пятого класса Лешка, схватывая все на лету, учился хорошо, и однажды ему даже дали для матери отпечатанную на машинке типовую бумажку-благодарность в четверть листа за примерное воспитание сына. Привычки каждодневно трудиться над уроками он не приобрел, зато научился списывать, «забывать» дома тетрадку или дневник, «терять» учебники. Пытался симулировать, но с матерью этот номер не проходил: