— Все в руках Божьих… — опять начал было говорить священник, но Андрей его перебил:
— Я так и знал, что вы это скажете. Но мне-то не легче от этого, я ношу это у себя в душе и казнюсь и за то, что убивал, и за то, что не убил.
— Знаете что? Это очень долгий, очень серьезный разговор. Поверьте, на все ваши вопросы есть простые и прямые ответы, и мы обо всем поговорим. Путь к Богу — это работа души, и ваша душа не спит. Нам обязательно надо будет поговорить, но только не вот так, на ходу… Я приду к вам завтра, договорились? И мы обо всем поговорим. Только я вас прошу об одном: не совершите того, о чем будете жалеть всю оставшуюся жизнь. Не вы дали ему жизнь, и вы не вправе решать, жить ему дальше или же умереть.
— Да… Наверное, все это так… Но я уже решал, кому умереть, хотя они меня об этом не просили…
Священник разволновался. Ему надо было уже уходить, а он не мог бросить Андрея в таком состоянии. Ему казалось, что парень, выговорившись, только утвердился в своем решении помочь, если так можно выразиться, несчастному. И тогда он нашел временный выход из ситуации. Он еще раз пообещал Андрею прийти завтра и отправил его, а сам, выждав немного, поднялся к главному врачу и, объяснив ситуацию, предупредил, что может произойти непоправимое.
Два последующих дня Андрей не жил. Прячась от священника, молился, как мог, обращался за подсказкой к Богу, пытался выявить в себе нечистого с тем, чтобы проверить, не он ли нашептывает ему страшные мысли, а иногда ему казалось, что они оба, и Бог, и дьявол, только каждый со своей позиции, призывают его сделать это. Его то бил озноб, то бросало в жар…
На утро третьего дня парня нашли мертвым, с подушкой на лице. Следствие провели формально, со всех сняли показания, но конкретно обвинить никого так и не смогли за недостаточностью улик. Виноватым мог быть каждый.
Ближайшим самолетом врач отправил Андрея с обнаружившимся воспалением легких в Ташкент, где он в военном госпитале застрял на целых два месяца. И так малоразговорчивый, он замкнулся в себе, отвечал односложно и ни с кем дружбы не заводил. Он часами смотрел в окно и то казнил себя за парня-калеку, то оправдывал, но вердикта так и не выносил. Его обиды на жизнь теперь казались мелкими и недостойными, и даже собственное ранение и чудовищная подлость Лехи отошли куда-то далеко на задний план, и уже не хотелось ни с чем разбираться: он, живой, возвращался домой к матери.
АНДРЕЙ БЛАЖЕННЫЙ. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
Дверь ему открыл незнакомый мужик. Из коридора потянуло запахом ремонта — краской, обойным клеем, свежестругаными досками.
— Тебе кого? Чего тебе надо?
— А где мама? Я — Андрей.
— Какой еще Андрей?
— Я живу здесь. А мама где?
— Живу здесь я. И никакой твоей мамы не знаю. — Мужик попытался захлопнуть дверь. Андрей протиснул ногу в щель.
— Подождите, это моя квартира… — Он хотел добавить, что они с мамой жили здесь до войны, но в ту же секунду понял, что это прозвучит глупо, и его не поймут. — Я — Андрей Блаженный.
Фамилия была запоминающаяся. Мужик подумал, потом сдвинул брови и сказал:
— Да, здесь жили Блаженные. Только сына-то убили в Афганистане, а мать умерла. Больше здесь никто не был прописан. Что-то я не слышал от соседей, чтобы сынов было двое.
— Как умерла?
— Умерла от инфаркта, когда узнала, что сын погиб. Так и пролежала здесь неделю, пока на работе не хватились.
Андрей уже понимал, что так оно и было, но мозг лихорадочно искал выход, допуская, что произошла ошибка, что мама, возможно, получила другую квартиру, или вернулась к отцу, или… или… А новоиспеченный хозяин квартиры, с таким трудом наконец-то вырвавший у государства отдельную жилплощадь для своей семьи, думал только об одном: «Не впускать. Впущу — и все, капец». Он так намаялся за свою жизнь по общежитиям, баракам и коммуналкам, так торопился вселиться, когда квартира освободилась за смертью хозяев, подмазывая, где только можно было подмазать, делая ремонт за свой счет, не дожидаясь, пока раскачается жэк, что теперь стоял в дверях каменной скалой, и плевать ему было на воскресшего из мертвых парня, вернувшегося с никому не нужной войны.
— Ты вот что, парень, иди-ка выясняй все в жэке. Я тут ни при чем.
Легонько оттеснив окаменевшего Андрея, он захлопнул перед ним дверь. У него у самого было два сына, и ему надо было думать о них.
Идти было некуда и не к кому. Опустошенный горем, Андрей, не помня себя и не понимая, что он делает, куда-то шел, садился в какие-то автобусы, ехал на метро, делал пересадки и очутился на Павелецком вокзале. Зашел в электричку, следующую до Ожерелья, устроился в углу и замер. Вагон заполнялся людьми, женщины ругались, воняло мочой и перегаром, его толкали в плечо, но он ни на что не реагировал. Потом был спасительный провал. Очнулся он, только когда объявили станцию Белопесоцкая. Встал и вышел в тамбур. Поезд переехал через черную Оку, проскочил какие-то убогие строения и остановился. Андрей вышел. Где-то в памяти маячил автобус номер один. Андрей походил по привокзальной площади, отыскал нужную остановку и чуть не последним влез в автобус. Смотрел в окно, пытаясь вспомнить, как выглядит то место, где ему надо было сходить. Спрашивать кого-то он не мог. Вышел он, не доехав до места две остановки, и пошел пешком. И только постучав в дверь тети-Мулиной халупы, он понял, что сейчас ему придется сказать ей о маминой смерти, произнести вслух то, что он еще не постиг ни сердцем, ни разумом, и самому осознать, что мамы больше нет.