АНДРЕЙ БЛАЖЕННЫЙ. ВАЛЮШКА
Андрей пребывал в слепоглухонемом вакууме. Он только выходил на работу и приходил с работы. Машинально жевал какие-то остатки еды из старенького холодильника, который оставила ему в наследство Машка, ибо в ее новой жизни старенькому «Саратову» места не нашлось. Он даже не знал, по кому больше тосковал — по Машке или по Кристинке. Отовсюду вылезали какие-то мелочи, которые приносили с собой воспоминания и этим доставляли почти физическую боль. «Похоже, что больше отнять у меня нечего», — думал Андрей. Потом смотрел на свою правую руку и думал о том, что грех жаловаться, он жив, он может писать. И тут же приходило: «А кому это нужно? Мамы нет… Никого нет. И никому это не нужно, только мне. А кто я такой? И кому я нужен? Никому. Умри я завтра здесь — никто не хватится. Разве что в жэке через неделю».
Он жил машинально. Машинально что-то чиркал на кухне на листах, на которые потом ставил чашку или тарелку, оставляя круги и масляные пятна.
«Все-таки я какой-то не такой. Наверное, и вправду у нас в роду был какой-нибудь дурачок… Все люди живут как-то по-другому, цепляются за жизнь, что-то делают, куда-то пробиваются…» Он вспомнил, как мальчики в штатских костюмчиках под матерный аккомпанемент пилотов грузили в переполненный самолет, увозящий раненых из Афгана, коробки, тюки и тючки… «Нет, я бы все равно так не смог. Никогда… А что бы я смог? Поменять один жэк на другой и сделать карьеру?» Он даже улыбнулся собственным мыслям. «Нет, а действительно, что? Вот что я могу? Только рисовать. Куда я могу с этим пойти?» И Андрей стал представлять себе, как пойдет обивать пороги каких-нибудь рекламных или модельных агентств, где все места либо уже заняты, либо расписаны далеко вперед под подрастающее поколение. И тут на какую-то секунду он увидел себя в небольшом зале, где на стенах висели его картины, сам он, почему-то длинноволосый, с бородой и усами, в строгом элегантном костюме — ну настоящий художник, добившийся признания — с фужером в руке ходит от картины к картине и объясняет свой замысел восхищенной публике. Андрей очнулся и понял, что он, действительно, дурачок: столько лет занимался живописью и только сейчас первый раз задумался о признании и славе. «Ну да, бывают же чудеса на свете… Вот, например, проснусь в субботу, и мне вдруг позвонит Налбандян или Глазунов, и скажет: «Слушай, я видел твои картины. Ты такой талантливый! А давай, я тебе персональную выставку устрою? Просто категорически необходимо, чтобы мир узнал о твоем таланте!» И тут вдруг он подумал о том, что, собственно, никто его картин толком и не видел, разве что только Машка. И его обожгло: «А вдруг она попросту не хотела брать мои картины, а я навязал их ей? Господи, ну и дурак же я… А что теперь делать? Не идти же мне к ней забирать их обратно… Да я и не знаю, где она живет… Ладно, уж как есть. Навязал так навязал».
В субботу он проснулся рано, как от толчка: а вдруг и вправду позвонят? Мозг услужливо выстроил невероятную, фантастическую цепочку — Машка повесила его картины в гостиной, муж у нее крутой бизнесмен, мало ли кто у них бывает в гостях, заметили картины на стене, заохали, заахали, стали спрашивать, чьи они, кто это такой талантливый их написал, ну и так далее… Около двенадцати зазвонил телефон. Андрей рванул к нему, сметая все на пути, и почти закричал в трубку:
— Да! Слушаю!
Это был начальник жэка:
— Андрюх, ты чего так орешь? Слушай, ты до двух дома будешь?
— Буду. А что?
— Забыл тебя вчера предупредить. Жиличку к тебе подселяем, она хотела комнату посмотреть.
Жиличкой оказалась маленькая бойкая квадратная бабенка лет за сорок. Крашенный в ультрарыжий цвет перманент почти не скрывал просвечивающую сероватую кожу головы. Она была в боевом раскрасе, сильно пахла дешевыми духами из парикмахерских его детства и столь же сильно потом, и все у нее было короткое, кроме спины: короткая жидкая стрижка, короткие ручки с короткими пальцами, с короткими широкими ногтями, короткие ноги. И только спина была длинной, мощной и плоской. Проходясь по квартире, она периодически сыпала шутками-прибаутками, на все у нее находился либо какой-то обрывок частушки, либо поговорка, либо крылатое выражение. Алчно оглядев оставшийся после Машки осиротелый нехитрый скарб, она спросила: